Николай Миклухо-Маклай - Путешествие на берег Маклая

В августе, не увидав ни одного судна, которое постоянно надеялся открыть на горизонте, Ульсон потерял последние остатки энергии и даже стал заговариваться, так что я серьезно боялся за его рассудок. С этих пор он не только ничем не помогал мне, но стал для меня обузою и много мешал, так как мне приходилось кормить и лечить его. Как неутешительна была моя жизнь с этой стороны, так успех с другой ободрял и даже увлекал меня,

Я близко сошелся с моими соседями и успел познакомиться со многими их обычаями, которые они до того времени тщательно от меня скрывали. Отношение диких ко мне совершенно стало другим, чем в первые пять или шесть месяцев. Мое равнодушие к их стрелам и копьям, неизменность моего слова при обещаниях, мои далекие экскурсии в труднопроходимом лесу, в горах, несмотря на время, – днем в жару, ночью часто при сильных тропических грозах, при нередких землетрясениях – мое внезапное появление при таких условиях без провожатых в деревнях, где обо мне знали только понаслышке, вселили в папуасов не одно удивление, но и род суеверного почтения или страха ко мне, которые преодолели, наконец, их подозрительность и недружелюбие. К тому же, помощь больным и подарки туземцам сделали мне среди них немало несомненных друзей.

Не видав до прихода «Витязя» ни одного судна, папуасы были твердо убеждены, что они единственные жители. Видя, что я физически отличен от них и предполагая во мне особенные, непонятные для них качества, они не хотели верить, что я такой же человек, как они, и мысль, что я явился к ним с луны, так засела в их головах и так распространилась, что никто не верил, когда я отрицал это происхождение.

Кроме моего имени «Маклай», которое они знали и помнили с первого же дня моего знакомства с ними, они стали звать меня «каарам-тамо» (человек луны) или «тамо боро-боро» (человек большой-большой). Ставя меня выше самых старых и почитаемых глав семейств, которых они называют просто «тамо» и редко «тамо боро» (человек, человек большой), они приходили ко мне, прося изменить погоду или направление ветра; были убеждены, что мой взгляд может вылечить больного или повредить здоровому, думали положительно, что я могу летать и даже, если захочу, зажечь море.

Несмотря на предполагаемое всемогущество, мое положение становилось довольно затруднительным. Крыша текла, столбы, на которых стояла хижина, подточенные муравьями, стали обваливаться; приходилось ставить подпорки из боязни, что пол или даже вся хижина в один прекрасный день обрушится; запасы хины почти истощились (сокращенная доза, которую я принимал и давал также Ульсону, была два грамма).

Что касается пищи, то уже давно я употреблял только то, чем питались туземцы. Охотою также приходилось пользоваться очень умеренно, так как из взятых 1500 капсюлей оставалось у меня не более, как 300. От двенадцати пар обуви разного рода не оставалось ни одной целой; мне пришлось, срезав голенища охотничьих сапог, ходить в этих тяжелых и неудобных башмаках. Появились раны на ногах, которые не заживали.

Здоровье Ульсона становилось с каждым днем хуже, и я решил по смерти его, которую ожидал, переселиться в горы, отчасти чтобы поправить свое здоровье, предполагая, что лихорадка в горах не так злокачественна, отчасти чтобы изучить очень разнообразные диалекты горных жителей. Туземцы разных деревень предлагали мне построить новую хижину, я хотел воспользоваться предложением, чтобы оставить в одной из береговых деревень мои вещи, а самому перебраться в горы.

Для переговоров о постройке новой хижины находился я утром 19 декабря прошлого года в Бонгу (в одной береговой деревне), когда несколько встревоженных папуасов прибежали ко мне, уверяя, что в одном месте между островами Кар-Кар и Били-Били (о. Дампиера и о. Витязя) из моря выходит дым, прося меня сказать, что это значит. Небольшое темное облачко действительно виднелось на горизонте в указанном месте; я не мог иначе объяснить его, как дымом приближающегося или проходящего парового судна.

Это предположение оправдалось. Минут через десять можно было различить топы мачт. Папуасы были в большом смятении, хотели сейчас же угнать своих жен и детей в горы; я с трудом уговорил их оставить всех в деревнях. Вернувшись в пироге домой, я поднял русский флаг у хижины и стал ожидать приближения судна, которое признал сперва за русское по флагу, а потом за клипер «Изумруд».

Немало уговаривания и приказаний потребовалось, чтобы заставить папуасов войти в пирогу и выехать со мною навстречу клиперу. Мне понадобился весь мой авторитет «человека луны», чтобы папуасы не вернулись к берегу, когда от клипера отвалил катер для промера якорного места. На нем я узнал офицера, служившего прежде на «Витязе» и бывшего при моей высадке на этом берегу.

Мои папуасы страшно боялись и чуть было все не бросились в воду, когда с вант клипера раздалось троекратное «ура», которым я был встречен при приближении к «Изумруду». Пена и шум винта, гул отданного якоря, спущенный трап – одно за другим пугали моих гребцов, которые дрожали, прося вернуться на берег, и еле-еле управлялись с пирогою.

Наконец, я подъехал и вошел на клипер, где был радушно встречен командиром М. Н. Кумани и офицерами, с которыми я еще прежде познакомился во время стоянок «Витязя» на островах Зеленого Мыса и Рио-де-Жанейро. От них я узнал, что клипер прислан в Астроляб-бай по особому приказу е. И. В. генерал-адмирала, что они удивляются, застав меня в живых, и что английские газеты меня уже похоронили.

Так как мой завтрак в Бонгу был прерван новостью, что из моря подымается дым, а с того времени прошло около полутора часов, то я не отказался продолжать завтрак на клипере. После папуасской кухни европейские кушанья показались мне очень странными на вкус, особенно сладкие, так как сахару я не пробовал уже более года. Соль была также приятною новинкою; последние семь месяцев я все варил и ел с морскою водою, так как соль у меня вся вышла.

Офицеры любезно снабдили меня обувью, в которой я очень нуждался, и бельем – мое вследствие сырости было очень гнило и отчасти проедено насекомыми. После завтрака несколько офицеров и я отправились на берег. Я показал им мое помещение в одну квадратную сажень, заставленное вещами, с текущей крышей, с дырявыми стенами и еле державшимся полом. Ульсон был вне себя от радости выбраться с этого ненавистного для него берега; он как будто бы ожил, перестал даже постоянно стонать.