Василий Головнин - Записки капитана флота

На другой день, 9 июля, поутру опять поехали наши шлюпки на берег за водою, тогда подошел к нашему отряду высланный из крепости курилец. Он приближался потихоньку, с величайшею робостью, держал в одной руке деревянный крест, а другою беспрестанно крестился. Он жил несколько лет между нашими курильцами на острове Расшуа, где известен был под именем Кузьмы. Там, вероятно, научился он креститься и, узнав, что русские почитают крест, оградил им себя и отважился идти к нам парламентером. Первый встретил его лейтенант Рудаков. Он его обласкал, сделал ему некоторые подарки, но, несмотря на все это, Кузьма от страху дрожал, как в лихорадке. Я пришел после, но хорошенько объясниться с ним не мог: Алексея на берегу с нами не было, а посланный не хотел его ждать и на шлюп ехать боялся, силою же задержать его мне казалось неловко, а по-русски он и десяти слов не знал.

Однако ж, кое-как знаками толкуя, я мог понять, что начальник города желает встретить меня на лодке с таким же числом людей, какое у меня будет, и со мною переговорить, для чего и просит подъехать к городу с четырьмя или пятью человеками, на что я охотно изъявил мое согласие и отпустил его, дав ему в подарок нитку бисеру. Он от того сделался смелее и сам уже попросил курительного табаку, которого, однако ж, со мною тогда не случилось, и я обещал привезти его после.

Между тем японцы выставили другую кадку перед крепостью, но так близко батарей, что подъезжать к ним я считал неблагоразумным. Из крепости никто ко мне навстречу не выезжал, но махали только белыми веерами, чтобы я ехал на берег, почему и заключил я, что мы с курильцем худо объяснились, и я не так его понял. Но когда я стал возвращаться, то с берегу тотчас отвалила лодка, на которой подъехал ко мне какой-то чиновник с переводчиком курильского языка. Людей у них было гораздо более, нежели на моей шлюпке, но как мы все были хорошо вооружены, то я не имел причины их бояться. Разговор они начали извинением, что в меня палили, когда я ехал на берег, поставляя сему причиною недоверчивость их к нам, происшедшую от поступков двух русских судов, за несколько лет пред сим на них нападавших, с которых люди сначала также съезжали на берег под предлогом надобности в воде и дровах; но теперь, увидев на самом деле, сколь поступки наши отличны от деяний тех, которые приезжали на прежних судах, они более не имеют в нас никакого сомнения и готовы оказать нам всякое зависящее от них пособие.

Я велел нашему переводчику Алексею объявить им, что прежние суда были торговые, нападали на них без воли правительства, за что начальники оных наказаны, а справедливость сего удостоверения доказывал им тем же способом, как и на острове Итурупе. Они отвечали, что всему этому верят и очень рады слышать о добром к себе расположении русских. На вопрос мой, довольны ли они оставленной нами платой за вещи, взятые у них в рыбацком селении, они сказали, что взятое нами почитают безделицей и думают, что мы оставили за то более, нежели надобно, притом уверяли, что начальник их готов снабдить нас всем, что у них есть.

При сем случае они спросили у меня, что нам еще нужно. Я попросил у них десять мешков пшена, несколько свежей рыбы и зелени и предлагал в уплату пиастры, сколько им самим угодно будет назначить. Они просили меня ехать на берег, чтоб переговорить с самим начальником города, но я на сей случай отказался, обещаясь приехать на другой день, когда шлюп будет ближе к крепости. По обещанию, данному парламентеру Кузьме, я привез с собою табаку, но курильцы не смели принять оного без позволения японского чиновника, а он на это не соглашался. Я желал было поговорить поболее с японцами, но Алексей мой, найдя на лодке гребцами своих приятелей, беспрестанно почти с ними разговаривал: я велю ему говорить японцам, а он заведет с курильцами свой разговор.

Когда мы с ними расстались, то Алексей рассказал, что ему говорили курильцы. По их словам, японцы были в чрезвычайном страхе и смятении при появлении нашего судна. Они думали, что мы тотчас сделаем нападение, и потому немедленно отправили в лес все свои лучшие пожитки, да и сами мы видели, как они вели из крепости в горы вьючных лошадей. Палили они в нашу шлюпку, как уверяли курильцы, действительно от страху, и когда наши гребные суда поехали в рыбацкое селение, то они уверены были, что мы непременно будем там все грабить и жечь. Но коль скоро мы оставили берег, и они, осмотрев свои дома, увидели, что в них все находилось в целости, а за взятое пшено, рыбу и дрова положены были разные недешевые между ними европейские вещи, тогда японцы обрадовались до чрезвычайности и совершенно успокоились.

Я тем более поверил курильцам, что действительно японцы палили в нас от трусости, считая, может быть, что у нас внизу шлюпки лежало много людей. Впрочем, хотя она и мала для сего была, но, как говорится, у страха глаза велики, иначе зачем бы палить им было в горсть людей, прямо к ним ехавших? Они могли нас выпустить на берег и потом поступить, как им угодно. Курилец Алексей также сказывал мне, что японцы чрезвычайно боятся русских и неоднократно ему изъявляли свое удивление, каким образом русские могут так скоро и метко стрелять, как они заметили при нападении на них Хвостова.

10-го числа поутру мы наливали последние наши бочки водой и не успели подойти ближе к крепости, а после ветер не позволил. Между тем японцы выслали лодку, с которой делали знаки, что желают с нами переговорить. Я тотчас поехал к ним, но, подъезжая, увидел, что лодка, оставив на воде кадку, погребла назад. В кадке нашли мы все оставленные нами на берегу вещи и даже те, которые прежде они взяли в поставленной нами кадке. Прибавив к оным 18 пиастров и несколько шелковых ост-индских платков, хотел я ехать на шлюп, но японцы вдруг на берегу начали махать белыми веерами и делать знаки, чтобы я пристал к берегу.

Я приказал гребцам, коих со мною было только четыре человека, положить свое оружие под парусинную покрышку неприметно, но так, чтоб вмиг можно было оное выхватить. Мы пристали к берегу в расстоянии сажень шестидесяти или восьмидесяти от ворот крепости. Я, курилец Алексей и один матрос вышли на берег, а прочим приказано от меня было держать шлюпку на воде, не позволять японцам до нее дотрагиваться и, не спуская глаз с меня, слушать, что я буду приказывать. На берегу встретил меня японский чиновник, называемый оягода [22], и с ним два еще офицера. При них было двое простых японцев и более десяти человек курильцев.

Все японцы, как чиновники, так и рядовые, были в богатом шелковом платье и в латах с ног до головы и имели при себе по сабле и по кинжалу за поясом, а курильцы были без всякого оружия. У меня же была наружу одна сабля, а шести пистолетов, разложенных за пазухою и по карманам, они видеть не могли.