Василий Головнин - Записки капитана флота

По отъезде их мы думали иметь покой, но ожидание наше было тщетно: чем более Теске успевал в нашем языке, тем более нам было трудов. Впрочем, он нам казался человеком добрым, откровенным, многое мы от него узнали, чего Кумаджеро никогда бы нам не сказал, да и ему иногда препятствовал рассказывать о некоторых вещах (однажды Теске хотел нам рассказать нечто о живущем у них в столице голландце Лаксмане, но Кумаджеро тотчас что-то проворчал сквозь зубы, и Теске замолчал). Вообще казалось, что Теске был расположен к нам лучше всех японцев, он редко приходил без какого-нибудь гостинца, да и губернатор стал еще снисходительнее к нам, причиною сему также был Теске. Теперь мы узнали, что он отправлял у него должность секретаря и был в большой доверенности, которую употребил в нашу пользу и внушил ему самое выгодное о нас мнение, несмотря на то что мы с ним частенько ссорились. Причиной нашим ссорам было не что другое, как несносное его любопытство, которым он докучал нам ужасным образом.

Японцы нам несколько раз говорили, что они ничего вдруг не делают, а все понемногу, и на самом деле подтверждали это: мы думали, что переводам нашим конец, но нет! Теске и Кумаджеро однажды принесли к нам написанную на японской бумаге следующую надпись: «Здесь был российский фрегат «Юнона» и назвал здешнее селение Селением Сомнения». Они сказали, что Хвостов в одном их селении прибил на стену медную доску с сей надписью, которой теперь нужно иметь им перевод.

Тут встретилось новое затруднение: что такое сомнение, что значит Селение Сомнения, в чем состояло это сомнение и почему селение так названо. Во-первых, японцы не скоро поняли настоящий смысл слова «сомнение», а во-вторых, и поняв оный, сами еще сомневались, так ли они понимают, ибо, по их мнению, никак нельзя употребить слова сего в таком виде и с такой надписью. Мы же, с нашей стороны, и сами, не разумея, что Хвостов хотел выразить словами «селение сомнения», не могли никак японцам изъяснить надлежащим образом надписи. Когда же мы их уверяли, что ни один русский не понял бы подлинных мыслей сочинителя сей надписи, почему он дал такое имя селению, то они, по-видимому, сомневались и думали, не обманываем ли мы их, желая утаить смысл, заключающийся в ней, который может быть для нас предосудителен. Надпись сия дня два или три нас занимала, но и по окончании перевода японцы остались в подозрении, что тут употреблена нами хитрость и что мы, конечно, скрыли что-нибудь для них важное.

Потом явилась к нам для перевода эпитафия, вырезанная штурманом Ловцовым подле местечка Немуро на дереве, под которым похоронено тело умершего от цинги команды его матроса во время зимования в том месте Лаксмана. Это дело кончено было в час, потому что японцы, без сомнения, имея уже перевод от самого Лаксмана, тотчас увидели сходство с нашим и успокоились.

Японцы как будто нарочно хотели занимать нас беспрестанно переводами, чтобы иметь случай учиться русскому языку, но более, кажется, происходило сие от любопытства и недоверчивости. Например, показывали они нам копию с грамоты, привезенной Резановым от нашего государя к японскому. Содержание оной, конечно, должно быть им известно от слова до слова, но они хотели, чтобы мы ее перевели для них. При сем случае мы спрашивали у них о настоящем титуле их императора, но они отвечали только, что он весьма длинен и помнить его трудно, и никогда не сказывали нам.

Равным образом таили они от нас и имя государское, хотя прямо и не отговаривались сказать оное, но все они на наши вопросы порознь сказывали разные имена; это уже и значило, что подлинное его имя они скрывали. Мы только узнали, что по японскому закону никто из подданных не может носить того имени, которое имеет царствующий государь, почему при самом вступлении на престол наследника все те, которые имеют одно с ним имя, переменяют оное.

У японцев есть фамильные имена и собственные, только фамильное имя они ставят прежде, а собственное после, например: Вехара есть фамилия, а Кумаджеро собственное имя, говорят же и пишут Вехара Кумаджеро. При разговорах весьма редко употребляют оба сии имени, но одно какое-нибудь как в фамильярном разговоре, так и говоря с почтением, с той только разностью, что в последнем случае употребляют слово «сама», соответствующее нашему «господин» или «сударь», которое придается и к фамилии, и к имени без разбора, но всегда ставится после, например, Вехара-сама, Теске-сама и проч. Сие слово «сама» весьма много значит у японцев, оное можно сравнить с нашими словами «господь, владыко, господин». Например, Тенто-сама значит Небесный Владыко, или Бог; Кумбо-сама – японский гражданский государь; Кин-рей-сама – японский духовный государь (Кин-рей имя его дома); обуньио-сама – губернатор. Но к другим чинам «сама» не прибавляют, например, не говорят гинмиягу-сама и проч. Надобно знать, что выговор сего слова одинаков во всех вышепрописанных случаях, но пишется оное везде различным образом.

В сей грамоте были прописаны все подарки, посланные от нашего Двора к японскому императору. Мы знали из путешествия капитана Крузенштерна, что японцы их видели, но переводчики наши сначала хотели, чтобы мы им объяснили, что это за вещи, а потом уже признались, что они всем им имеют у себя подробное описание, в котором означены не только величина и свойство каждой вещи, но также когда и где оные деланы; описание сие они нам показывали и некоторые места из него переводили.

Здесь надобно заметить, сколь умны и тонки японцы: когда они хотят о чем-нибудь узнать и станут спрашивать, то притворяются, что об этом деле не имеют ни малейшего понятия и как будто в первый раз в жизни слышат об нем, а когда расспросят все, что им нужно было выведать, тогда уже откроют, что сие дело японцам небезызвестно.

Кроме русских бумаг, с коих японцы желали иметь переводы, Теске и Кумаджеро приносили к нам множество разных вещей и несколько японских переводов с европейских книг, на которые хотелось им получить от нас изъяснение или знать наше мнение, а более, я думаю, желали они поверить точность переводов, чему причиною была обыкновенная их подозрительность. Между прочими вещами показывали они нам китайской работы картину, представляющую вид Кантона, где над факториями разных европейских народов изображены были их флаги. Японцы спрашивали нас, почему нет тут русского флага, а узнав причину, хотели знать, каким же образом намерены мы были идти в такое место, где нет наших купцов. Они крайне удивились и почти не верили, когда мы им сказали, что в подобных случаях европейцы все друг другу помогают, к какому бы государству они ни принадлежали.

Еще Теске показал нам чертеж чугунной восемнадцатифунтовой пушки, вылитой в Голландии. Честолюбие заставило его похвастать и сказать нам, что пушку эту за двести лет пред сим в последней их войне с корейцами [46]японцы взяли у сего народа в числе многих других после великой победы, над их войсками одержанной. Но мы видели по латинской надписи, на пушке находившейся, что и ста лет не прошло, как она вылита для голландской Ост-Индийской кампании, однако же не хотели его пристыдить, а притворились, что верим и удивляемся беспримерному их мужеству. Сверх того, показали они нам рисунок корабля «Надежда», на котором господин Резанов приходил в Нагасаки, и спрашивали, что значит кормовой наш флаг, гюйс и разные другие европейские флаги, которые, вероятно, капитан Крузенштерн поднимал для украшения корабля, или, по-морскому сказать, рассвещал его флагами.