Саймон Моррисон - Лина и Сергей Прокофьевы. История любви

Лина оставалась для детей все той же строгой матерью; напоминала, чтобы они продолжали играть на рояле, читали, ходили на концерты, не тратили попусту время, веселясь в сомнительных компаниях, и учились на собственных ошибках. Позже она убеждала Олега хорошо питаться – он сильно похудел, когда ему было чуть больше двадцати. Лина передала поздравления своей бывшей домработнице Фросе, недавно вышедшей замуж, и интересовалась, удалось ли Виктории, одной из ее иностранных подруг, уехать из Советского Союза – рискованный вопрос, который мог увеличить срок пребывания в лагере. «Бабушка не писала?» – с надеждой спрашивала Лина [511]. У мальчиков не было никакой информации об Ольге, и Лина умоляла их попытаться связаться с бабушкой, жившей в Париже. Сыновья старались это сделать, но все попытки были тщетны.

Писательница Евгения Таратута, которая познакомилась с Линой в лагере в Абези, вспоминала, что Лина «не верила по-настоящему в то, что с ней происходило, не верила, что это надолго, и в свой двадцатилетний срок не верила совсем» [512]. Возможно, в этом ей помогали принципы Христианской науки. Лина никогда не говорила о разводе; похоже, не верила, что ее браку пришел конец, хотя они с Сергеем начали жить отдельно почти десять лет назад. Лина продолжала любить своего мужа. Даже если он не мог помочь ей выйти на свободу, она хотела, чтобы он поддержал ее. Стремясь найти повод для общения, Лина велела сыновьям, чтобы сходили к отцу и спросили совета, как адаптировать его произведения для смешанного ансамбля ГУЛАГа. Письмо заканчивалось, как будут заканчиваться все ее письма, вопросом о здоровье «папы» (Сергея) и просьбой передать ему, что она его обнимает [513]. Увы, надеяться на взаимность не приходилось.

Лина довольно часто получала посылки из дома и делилась продуктами с Черницкой, Таратутой и другими женщинами; табак охранники забирали, а вместе с ним и многое другое. В следующем письме, отправленном 31 октября 1949 года, Лина повторила просьбу относительно нот и части продуктов. Очевидно, она получила песню из «Александра Невского», более подходящую для ее севшего голоса, чем арии Пуччини и Мусоргского. В этом письме содержится новый список необходимых вещей: свечи, марля, мешковина и «глюкоза в ампулах для инъекций» (последний пункт подчеркнут) [514].

Иногда отправлять письма разрешали реже, иногда чаще, поэтому Лина с особым нетерпением ждала писем от сыновей. Дням, когда приносили почту, радовались больше, чем редким выходным. Лина жаловалась, что мальчики пишут редко и очень коротко – по всей вероятности, опасаясь цензуры. «Возможно, в этом не всегда была их вина: те заключенные, кто был покрепче, убирали дома, где жила охрана, и часто находили выброшенные пачки писем, адресованные заключенным», – объясняет Таратута [515]. «Лина Ивановна скучала по детям, хотя складывалось впечатление, что в своей прежней жизни она ими не очень много занималась. Конечно, она томилась больше других. Южанка, уроженка Испании, она невыносимо страдала от страшных морозов; кроме того, в лагерь она попала из условий комфортабельной жизни, незнакомой большинству заключенных» [516].

Когда приходили посылки, Лина расписывалась в получении. К примеру, забирая посылку 16 июня 1950 года, Лина написала: «Подтверждаю получение посылки № 121. Стоимость – бесценна» [517]. Далее следуют подписи Лины и охранника, передавшего ей коробку. Сохранилась квитанция от 1 апреля 1953 года, согласно которой стоимость посылки составляет 100 рублей. Судя по адресу, Лину уже перевели из Инты в Абезь.

В Абези Лина продолжала принимать участие в самодеятельности. Как «жену нашего великого композитора Прокофьева», ее наградили особым «инвалидным» статусом, сократив рабочую нагрузку, благодаря чему Лина могла уделять больше времени культурно-просветительной работе на зоне и за ее пределами, в доме культуры [518]. Последний находился в деревне неподалеку от лагеря, где вместе с семьями жили охранники. По воспоминаниям Таратуты, «в лагере была культурно-воспитательная часть (КВЧ) при библиотеке, где заключенные пели хором, а некоторые молодые женщины и соло. Основу репертуара составляли песни – народные, из популярных кинофильмов («Каким ты был, таким остался»), что-нибудь из репертуара Шульженко – кажется, «Руки». Пели по памяти. Ни нот, ни инструментов, аккомпанемент – балалайка. Лина Ивановна пела в хоре. Голоса у нее почти никакого уже не было, и она очень жалела, что он пропал» [519]. Ансамбль организовала украинская балерина Тамара Веракса [520], осужденная по той же статье (58-1а), что и Лина. После войны Веракса выступала в советских лагерях для немецких военнопленных и за это была обвинена в пособничестве фашистам.

Иногда песни исполнялись под аккомпанемент аккордеона, на котором играл талантливый пианист. По удивительному совпадению, этот человек учился у бывшего ученика Прокофьева. После работы женщины репетировали в библиотеке, «почти падая от усталости» [521]. Однако отказываться от участия в самодеятельности не хотел никто. Они исполняли оперные арии и даже поставили «Фауста» Шарля Гуно – реквизита не было, играли в лагерной форме, мужские роли исполняли женщины. В Абези при доме культуры был театр, в котором четыре раза в неделю артисты, обвиненные в политических преступлениях, давали спектакли. Ставили одобренную начальством классику, а в свободное время помогали организовать художественную самодеятельность в деревне. Одним из таких находившихся на привилегированном положении педагогов была Лина.

С тех времен сохранилась только одна фотография Лины, и на ней запечатлен один из таких спектаклей. Фотография сделана в Абези 29 июня 1955 года. Ни один из ныне живущих членов семьи Прокофьевых не смог объяснить, откуда взялась эта фотография. Снимок выглядит довольно странно – Лина сидит на возвышении, на узкой деревянной скамье, а за спиной виднеются две невысокие березы. На Лине полинявшее, застиранное платье в серую полоску, руки на спинке скамейки. Она смотрит вдаль, явно пытаясь передать какие-то чувства, но ей это не удается. Фотографию обрамляет широкая белая полоса с узорами; скорее всего, это официальная фотография, сделанная для отчета о проведении культурно-массовой работы в лагерях. На фотографии сцена из спектакля, поставленного в Абези. Лина на сцене ГУЛАГа.

Воспоминания женщин, которые были с Линой в лагерях, сильно отличаются, поэтому восстановить точный порядок событий трудно. Черницкая, к примеру, рассказывала, что Олег приезжал на свидание к Лине в Абезь до смерти Сталина, но на самом деле ему удалось получить разрешение только после кончины вождя. Черницкая вспоминала, что духи были запрещены, и политическим заключенным «не дозволялось произносить слова «Родина» и «Сталин» [522]. Когда Черницкую выпускали из лагеря, с ее формы сняли номер и под страхом смерти приказали забыть его.