Льюис Кэрролл - Дневник путешествия в Россию в 1867 году

Нас разбудили в три, и после завтрака, тщетно прождав prelodka, мы отправились на ее поиски: мы встретили ее, когда она выезжала со двора «Почты», и в четыре отправились в путь — еще три часа тряски, которую несколько облегчило и скрасило зрелище прекрасного рассвета и музыка колокольчиков на повозке, которая почти всю дорогу следовала позади нас.

В Москве нас ждал г-н Пенни, который собирался взять с собой Лиддона и представить его аббату [10] В оригинале пропущено. , с которым мы ранее имели продолжительную беседу. Затем мы еще раз посетили Двор, а потом детский приют. Директора на месте не оказалось, поэтому мы не смогли посмотреть все; кроме того, многие из детей постарше находились в деревне, поэтому нам удалось в основном лишь увидеть длинную череду гигантских коридоров, полных кроватей, нянек и бесконечного количества младенцев. На вид все маленькие дети были чистыми, ухоженными и счастливыми. Вечером мы поехали в Петровский парк и побыли там короткое время, слушая военный оркестр.

Праздничный день в Троице, ради которого мы остались в Москве и ждали его как великого зрелища,— надежда, обреченная на разочарование. Епископ Леонид обещал взять нас в церковь и провести в помещение, примыкающее к алтарю, где мы были раньше, но нам так и не удалось его найти. Мы прошли в церковь, но практически ничего не смогли увидеть, хотя нам и удалось попасть в помещение, находящееся с противоположной стороны от прежнего, поэтому через некоторое время я снова вышел и пошел один на другую сторону. Здесь, используя любую возможность, чтобы продвинуться вперед, я пробрался сквозь толпу в ту комнату, в которую нас обещал провести епископ. Здесь я оказался в чрезвычайно исключительном положении: единственным человеком в светской одежде среди толпы епископов и священнослужителей.

Было совершенно ясно, что я не имею ни малейшего права там находиться, однако, поскольку на меня никто не обращал внимания, я остался и смог очень хорошо видеть и самих епископов и некоторые фрагменты службы, но епископ Леонид так и не появился; впоследствии мы узнали, что он проводил службу в другом месте.

Мы сделали все, что могли, чтобы возместить неудачный день, посетив монастырь и поднявшись на великую колокольню Троицкого монастыря, с которой открывался замечательный вид, и рассмотрели через мой телескоп группу башен на горизонте, в сорока милях от монастыря,— я думаю, это была сама Москва.

В девять часов мы пошли в церковь Успения, где епископ Леонид должен был принимать основное участие, и стали ждать снаружи в надежде, что он возьмет нас с собой; однако какой-то господин, по его поручению, подошел к нам до того, как он прибыл, и провел нас в маленькую комнату на южной стороне алтаря. Лиддон оставался там до конца службы, но я ушел в середине, чтобы пойти в английскую церковь. Мы пообедали у Пенни и еще раз зашли к ним после вечерней службы, а по пути домой прошли через Кремль и, таким образом, получили последнее впечатление об этом чрезвычайно красивом ансамбле зданий, возможно, в самое лучшее время — море холодного прозрачного лунного света, заливающего чистую белизну стен и башен, и мерцающие блики на золотых куполах, чего не увидишь при свете солнца, ибо солнечный свет не смог бы выхватить их из темноты,— так мы их увидели ночью.

Сидя за завтраком в кофейне, мы завязали разговор с одним американцем, который был там с женой и маленьким сыном, и нашли их очень приятными людьми.

При расставании он дал мне свою карточку — «R.M. Hunt, Membre du Jury International de l’Exposition Universelle de 1867 — Studio B 8, 51 W. 10th St, New York». Если я когда-нибудь буду в Нью-Йорке, мне, возможно, кто-нибудь переведет этот загадочный адрес.

Утром мы почти ничего другого не делали, только готовились к отъезду, и в два часа пополудни выехали в Петербург; наши знакомые из английской церкви увенчали свои многочисленные добрые деяния тем, что пришли нас проводить и принесли бутылку своего вкусного «киммеля», чтобы мы не скучали в пути.

У нас были билеты в спальном вагоне, и в купе оказался только еще один господин, так что с открытым окном мы бы, возможно, чувствовали себя более-менее комфортно; но поскольку у нашего знакомого (который, кажется, был какой-то важной персоной) был насморк и он воспротивился этому, и поскольку третья постель, которая, естественно, досталась самому молодому, то есть автору, располагалась поперек купе, изголовьем под одной кроватью, а ногами — под другой, то я предпочел свежий воздух и усталость на площадке в конце вагона отдыху и удушью в купе. В пять утра я зашел и вздремнул до шести, и все. К десяти мы уже снова были в «Отеле Клее».

После плотного завтрака я оставил Лиддона отдыхать и писать письма и пошел по магазинам и проч., начав с визита к г-ну Муиру в дом 61 по Галерной улице.

Я доехал до дома на дрожках, сначала сторговавшись с извозчиком, что он довезет меня за 30 копеек (он настаивал на 40). Когда мы приехали, последовала небольшая сцена, нечто новое в моем опыте общения с извозчиками. Когда я выходил, извозчик произнес «sorok» (40): это было предупреждение о надвигающемся шторме, но я не обратил на него внимания, вместо этого спокойно протянув 30. Он принял их с презрением и негодованием и, держа на раскрытой ладони, произнес яркую речь по-русски, в которой ключевое «sorok» было основной идеей. Женщина, стоявшая рядом с выражением изумления и любопытства на лице, возможно, его поняла. Я — нет, но просто протянул руку за 30, вернул их в кошелек и вместо них отсчитал 25.

Проделывая это, я чувствовал себя в некотором роде как человек, тянущий за веревку, открывающую душ, и эффект был очень похожим — его злость выплеснулась через край и полностью затмила все предыдущие пререкания.

Я сказал ему на очень плохом русском, что я один раз предлагал ему 30, но больше этого делать не буду: но это почему-то его не успокоило. Потом слуга г-на Муира обстоятельно и подробно повторил ему то же самое, и, наконец, вышел сам г-н Муир и в резкой и сжатой форме изложил ему суть, но извозчик так и не смог увидеть ситуацию в правильном свете. Некоторым людям очень трудно угодить.

Мы пообедали в прекрасном ресторане «У Борелла», на Большой Морской, где мы получили первоклассный обед, включая бутылку бургундского, за пять рублей.

Вскоре после завтрака к Лиддону пришел граф Pontiatine, который, услышав, что мы раздумываем о том, чтобы попытаться посетить Эрмитаж, чрезвычайно любезно вызвался повезти нас туда, и посетил с нами не только галерею, но и Зимний дворец, покои, предназначенные для принца Уэльского, часовню и проч., в которые не допускают обычных посетителей. На этот раз мы увидели отдел галереи, который пропустили в прошлый раз и который представлял особый интерес — «Ecole Russe» [11] Русская школа (фр.). . В нем были выставлены некоторые по-настоящему замечательные картины — гигантская «Воздвижение Моисеем медного змия» работы Бруни, которая, по приблизительным подсчетам, была 27 футов в ширину и 18 в высоту: грандиозность замысла и удивительное разнообразие эмоций на лицах раненых и умирающих израильтян — религиозный экстаз, ужас, отчаяние — делает ее поистине эпическим полотном. Больше всего мне в память запала фигура силача, корчащегося в смертельной агонии в центре переднего плана, с блестящими кольцами змеиного тела, оплетающими его члены. Но, возможно, самая поразительная из всех русских картин — это морской пейзаж, недавно приобретенный и еще не получивший номера; она изображает шторм: на переднем плане плывет мачта погибшего корабля с несколькими уцелевшими членами команды, цепляющимися за нее, сзади волны вздымаются как горы, и их вершины обрушиваются фонтанами брызг под яростными ударами ветра, в то время как низкое солнце сияет сквозь более высокие гребни бледно-зеленым светом, который совершенно обманчив, в том смысле, что кажется, будто он проходит сквозь воду.