Илья Олейников - Жизнь как песТня

– Ничего! – успокаивал я Штукина.

Итак, разгрузив машину и получив за это законную бутылку, я тихонько стучал в окно штукинской мастерской.

Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:

– Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним словом. Ага? – и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.

Я любил штукинские вечера.

Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к сонму избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.

– А вот скажи, – спрашивал он, поддатенький, – а ты Кобзона видел?

– Видел, – отвечал я.

– Ну и как?

– Да никак. Кобзон и Кобзон.

– А близко видел? – возбуждался Штукин.

– Как тебя.

– А это правда, что у него парик, или брешут?

– Вроде правда.

– Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без парика видел. А я только по телеку. Да и то с париком.

– А Миронова видел?

– Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.

Андрей действительно был как-то у нас в гостях, и отец после сытного обеда пристал к нему как с ножом к горлу:

– Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?

– Мама русская, – ответил Андрей.

– Странно, – сказал папа, – а такая талантливая… Очень странно. А папа?

– Папа еврей.

– Папа еврей? Это хорошо. Что папа еврей – это хорошо! Тогда все сразу становится на свои места, – удовлетворился отец и попросил: – Скажите что-нибудь по-еврейски.

– По-еврейски? – поразился Андрей. – С чего это?

– Как с чего? – в свою очередь поразился батя. – У вас же папа еврей.

– А при чем здесь папа? – обиделся Миронов. – Папа – москвич, по-еврейски сроду не говорил.

– Но он же еврей? – допытывался отец.

– Да, он еврей, – крепился Андрюша. – Он еврей, но это ничего не значит.

– Хорошенькое дело – «ничего не значит»! Еврей не говорит по-еврейски, и это уже, оказывается, ничего не значит. Как это может быть? – возмущался батя.

– Представьте, может, – констатировал Андрей.

– Ну хорошо, – предпринял новую атаку отец. – Допустим, что ваш еврей-ский папа не говорит по-еврейски, потому что он москвич. Забудем вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?

– Я тем более не могу! – решительно отказался Миронов.

– То есть вы хотите сказать, что вы наполовину еврей и не знаете еврейского языка?

– Именно так.

– Ни одного слова?

– Ни од-но-го!!!

– Не понимаю! Чтобы наполовину еврей – и ни одного слова? Нет, не понимаю. Может, на иврите? – с надеждой спросил мой родитель.

– И на иврите нет.

– Значит, и на иврите не можете, – разочарованно протянул отец, на глазах теряя к Миронову всякий интерес.

– А что такое «агит юр», конечно, тоже не знаете?

– Нет! – устало ответил Андрей.

– Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич. Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: «агит юр» в переводе означает – «долгих лет». Запомнили?

– Да! – сказал Андрюша. – «Агит юр» я запомню. Это я вам обещаю. Навсегда!!!

– С этого надо было начинать, – примирился отец. – Нальемте рюмочку и скажем: «Агит юр, Андрюша! И вашему папе – агит юр! И вашей замечательной маме!»

Воспоминание вспыхнуло и ушло. А Штукин продолжал засыпать меня во-просами.

– А Стриженова видел?

– Видел.

– А Райкина?

– Видел.

– А Райкин не лысый?

– Нет, Райкин не лысый.

– А Гурченко?

– И Гурченко не лысая.

– Да я не в смысле лысая – не лысая. Я в смысле – видел ее сблизи-то??

– Гурченко не видел.

– То-то же! – ему стало приятно, что хоть в чем-то мы с ним совпали.

Иногда, для разнообразия, мы рубились в шашки. Играл он прилично, но занятие это было невыносимое. Штукин засыпал после каждого хода. Мне это надоело. И однажды, когда он, пройдя в дамки, опять захрапел, я выключил свет. Комната погрузилась во тьму.

– Вовик! – толкнул я локтем спящего сном праведника Штукина. – Твой ход.

Штукин проснулся и открыл глаза. Сначала было тихо. Очень тихо. А потом комнату огласил нечеловеческий крик.

– Ой, ратуйте, чоловики, – почему-то по-украински заголосил Штукин. – Нэ бачу! Зовсим нэ бачу!

Я нажал на выключатель. Стало светло, однако, внезапно украинизировавшийся, Штукин продолжал голосить:

– Ратуйте! Нэ бачу! Ни трошки нэ бачу!

– Штукин! – заорал я, сам испугавшись. – Очнись! Как же ты не видишь, если я свет включил!

– Ой, жинка моя кохана, – рыдал, обхватив меня за талию, ополоумевший Штукин, – нэ бачу! Як же це? Як я тэпэрь! Очи нэ бачут.

Не зная, что делать, я ударил Штукина шахматной доской по голове.

– Мамо! – в момент просветлился Штукин.

– Бачу! Я бачу! А шо это було?

– Да пошутил! – досадливо поморщился я. – Лампу вырубил.

– Знаешь… – признался через несколько минут Штукин. – А я ведь до этого никогда по-украински не говорил. С чего бы это я, как ты думаешь?

Но вот наконец пришла долгожданная телефонограмма из штаба, и я на допотопном, раздолбанном «уазике» отправился по батальонам в поисках подходящих кандидатур для будущей концертной бригады. Отбор проходил по очень простому принципу.

– Кто у вас тут ни хрена не делает, а только ваньку валяет? – спрашивал я у очередного командира.

– Такой-то и такой-то, – охотно отвечал тот.

Я прослушивал халявщиков, и, как правило, метод осечки не давал.

У всех у них явно обозначались арти-стические способности. Связь между халявой и артистизмом была настолько очевидна, что мне порой становилось обидно за свою профессию!

Вскоре бригада была сформирована. Две недели ушло на репетиции, и после успешной сдачи программы мы для осуществления шефской, культурной миссии отправились в глубинку. Начальство было довольно. Один только зам по тылу после просмотра угрюмо буркнул:

– Что это за бригада такая? Говно, а не бригада.

«Надо же, – подумал я, глядя на не-го, – морда ящиком, а соображает».

Дабы мы, отпущенные на вольные хлеба, не наделали глупостей, нам назначили двух ответственных. Майора Шепилова и совсем еще молоденького лейтенанта Архипова.

Майор был настроен решительно.

– Я эти бесплатные концерты для солдафонов в гробу видал. К селянам поедем! – и, засев за старенький «ундервуд», отбил на нем около пяти тысяч билетов. От отпечатанных на тонкой вы-цветшей бумаге билетов без штампа за версту несло липой.

– Могут за жопу прихватить! – прозрачно намекнул я майору.

– А тебе-то что? – удивился он. Ты солдат, с тебя спроса нет. А за меня не бздо. Сам с усам.

Я пришел к неутешительному выводу, что майор алчен и любит поживиться за государственный счет. Лейтенант же во время нашей непродолжительной беседы тактично помалкивал, подсчитывая в уме барыши.

По самым скромным подсчетам получалось, что за концерт можно было хапнуть рубликов триста. Нам перепадало на карманные расходы, а остальное офицеры по-братски делили между собой. Семьдесят процентов майору, тридцать – лейтенанту.