Илья Олейников - Жизнь как песТня

– А я слышал, что вы живете с ассенизатором!

Попрощался и вышел. А вечером раздался звонок. Звонил партайгеноссе Ленконцерта. Тот самый, который ходил в обком просить за Кипренского чуть ли не ежемесячно.

– Яша, – спросил он, – это правда?

– Скажи, что именно, и я развею все твои беспочвенные сомнения! – несколько витиевато отозвался Яков Исидорыч.

– Да я про эту стерву из райкома. Правда? Ты что, действительно сказал, что она живет с ассенизатором?

– Откуда такая осведомленность? – поразился Кипренский. – Еще и дня не прошло!..

– Телефонограмма пришла, – вздохнул партайгеноссе. По всему чувствовалось, что он порядком устал от Яшиных выходок, но предать не мог. Во-первых, он был порядочным человеком, а, во-вторых, много лет назад они с Яшей вместе учились. – Она ж не просто секретарь по идеологии, что само по себе не подарок, – грустил он в телефонную трубку, – она же еще и депутат, сучка эта. Из обкома звонок был… Возмущаются. Как можно, говорят, депутата Верховного Совета оскорблять тем, что она якобы живет с ассенизатором! Это же, говорят, дискредитация власти!

– Ну, – пошел в атаку Яков Исидорыч, – честно признаться, я не понимаю, что плохого в том, что человек живет с ассенизатором. Такая же профессия, как и все остальные. Живет себе и живет! Пусть радуется, что так повезло. Я лично знаю сотни женщин, которые почли бы за счастье найти какого-нибудь завалящего ассенизатора, да ведь нету. Нету! Дефицит, можно сказать. И потом, она же не дала мне досказать.

– Что не дала досказать? – чуть ли не завыл партийный товарищ.

– Она не дала мне досказать, – тоном заговорщика зашептал Кипренский, – что она живет не просто с каким-то там безвестным ассенизатором, а с ассенизатором – Героем Соцтруда, почетным гражданином Нижнего Тагила и трижды орденоносцем ордена Ленина!!! – И выдохнул воздух.

А студенческий друг, наоборот, едва не задохнулся от подобной лжи.

– Яша, – попросил он чуть не плача, – я тебя умоляю, заткни свой поганый рот раз и навсегда. Тебе ведь всего полгода до пенсии осталось! Чтоб в послед-ний раз!

– В последний-последний! – согласился Кипренский и на следующий же день, представляя во время концерта инструментальный ансамбль, объявил:

– У рояля Вадим Шпаргель, ударник – Михаил Тургель, гитара – Иван Соколов. – Помялся секунду, помучился и залепил: – Почти русская тройка!

Неисправимый был человек.

Вообще, на гастролях часто происходит всякого рода ерунда. То есть, когда она случается, ничего необычного в ней как бы и нет, и только по прошествии времени, оглядываясь назад, начинаешь осо-знавать всю парадоксальность произошедшего.

Шел ливень. Дорогу развезло, и наш автобусик соскальзывал с грейдера то влево, то вправо. Сидевшего на ящиках из-под реквизита Якова Исидорыча трясло как в лихорадке на каждой колдобине. На пятом часу езды, после очередного водительского маневра, Кипренский не выдержал и, обращаясь в никуда, сумрачно произнес:

– Вот страну отгрохали, мать их! От Амура и до Бреста. Ну на хрена нам такая большая территория – все койлы отбил!

А дождь все шел.

– До райцентра не доедем, – озабоченно сказал шофер. – Застрянем где-нибудь в такую гниль. Придется переночевать в ближайшей деревне.

Ближайшая деревня показалась километра через полтора. Бесконечный дождь наяривал без устали. Обернувшись, чтобы не промокнуть, в целлофан, мы, выйдя из автобуса, постучались в крайнюю избу. Дверь открыл заспанный мужик.

– Чего надо? – недружелюбно спросил он.

– Да нам переночевать бы! – попросился Кипренский. – Дождь, видите ли.

– Переночевать – это не ко мне… – хмуро отозвался мужик. – Переночевать – это к бабе Фросе. Третья изба справа. Туда и идите. У ней все время всякие долбодоны ночуют. – И захлопнул дверь.

Целлофановая делегация сиротливо потянулась в указанном направлении. Баба Фрося тоже спала. Это и понятно – ночь на дворе.

Стучались долго. Местные собаки изошлись лаем и слюной, пока мы яростным стуком пытались разбудить ветхую бабуленцию. Наконец за окошком вспыхнул свет, и после минутного шумового оформления, в виде шарканья, харканья, кашлянья и пуканья, заскрипел засов и в проеме появилась наша спасительница. Кипренский кратко изложил ситуацию, и старуха уже было согласилась нас принять, но после успокаивающих слов Якова Исидорыча:

– Так что не волнуйтесь, мы не какие-то там залетные. Мы артисты из Ленин-града, – резко передумала.

– У мене ужо тута перяночавали недалече артисьты из Москвы, усюю жил-плошшать загадили-заблявали – не пушшу! – категорически отказала она.

Перспектива ночевки под проливным дождем, в неотапливаемой, дырявой «Кубани», вдвойне усилила энергию Кипренского. Он предпринял еще один наскок на бабушку, причем зашел с другой стороны. Он решил ее застыдить.

– Да как же вам не совестно, милая моя! – увещевал он старушку. – Как вообще можно сравнивать москонцертовскую гопоту, это бесцеремонное москов-ское хамье, с нами – ленинградцами, за спинами которых стоят Растрелли, Фальконе и «Эрмитаж». Только самая извращенная фантазия может проводить некие параллели между этими столичными фарисеями и нами – истинными носителями истинной культуры.

Восприняв страстный монолог Кипренского как бессмысленный набор ранее не слышанных букв и звуков, старуха подозрительно на него посмотрела и, решив, что с таким лучше не связываться, перекрестилась, махнула рукой и сказала:

– Ладно уж! Пушшай заходють, раз уж такия уфченыя.

Мы ввалились в избу и разомлели от домашнего тепла. А отогревшись, почувствовали голод.

– Поесть бы чего, баба Фрося, – сказал кто-то. – Мы заплатим.

Баба Фрося молча вынесла из погреба банку сметаны, бутылку самогона и буханку черствого хлеба.

Наспех запив сметану самогоном и зажевав сие изысканное блюдо кусочком горбушки, мы улеглись спать.

В животе после съеденного неинтеллигентно заурчало. Вскоре одного из нас, а именно ксилофониста Солодовникова, тридцатилетнего холостяка с изячными манерами и прыщавым лицом, некая таинственная сила властно поманила в сортир. Странно, что его одного. Сказывались последствия ужина. Солодовников выглянул в открытое окно и ничего нового не увидел – за окном лил все тот же постылый дождь, а вожделенный сортир находился метрах в тридцати от дома. Никак не меньше. Солодовников томился двояким чувством – звериным желанием поскорее добраться до заветного очка и совершенной неохотой выбираться из теплого жилища по причине темноты, непогоды и незнания местности. Сначала он попробовал переждать кризисный момент, но организм не захотел пойти ему навстречу. Скорее, наоборот, – он явственно ощутил, что еще мгновение – и природа, не церемонясь с его тонким и трепетным восприятием жизни, властно возьмет свое, причем возьмет в таком количестве, что мало не покажется.