Илья Олейников - Жизнь как песТня

– Фотокарточки чего? – засуетился Гриша. – Меня?

– Да на кой хрен ему твоя харя? Испугается еще, не дай бог. Лысины, разумеется.

– Лысины? – ахнул Гриша.

– А что тебя так поражает, я не понимаю? Ты ведь лысину собираешься лечить?

– Да. Остальное у меня вроде все в порядке.

– Ну вот! Надо же профессору посмотреть, как она у тебя устроена.

– А как она может быть устроена? – разводил от непонимания руками Моткин. – Лысина она и есть лысина! Какие в ней могут быть секреты?

– Да, Гриня! – вздохнул Моисеев. – Ты как был деревней, так деревней и остался! Ты уж, если не знаешь чего, так молчи лучше, чтоб народ не смешить. И запомни – лысина всегда индивидуальна. Понимаешь, всегда!

– Да это-то я понимаю. Я другого не понимаю – фотокарточки для чего?

– Повторяю для идиотов: чтобы понять ее характер и правильно про-ди-аг-но-сти-ро-вать! Ты ведь прежде чем зуб начать лечить, делаешь снимок? Это тебя не удивляет?

– Черт его знает! – бормотал сбитый с толку Моткин. – Зубы это зубы, а лысина – все-таки лысина. Чуднґо как-то! А сколько фотокарточек?

– Сейчас глянем! – охотно отозвался Моисеев и снова приложился к печатному органу. – Три! – празднично объявил он. – Три, родимые! Лысина со стороны правого уха, соответственно со стороны левого и лысина сверху. Так что вперед и с песней. Да, вот тут еще и адресок указан. Ты адресок-то запиши, – сказал он. – Берлин. Институт мужской красоты. Отделение кожноголовной поверхно-стной хирургии. Профессору Ризеншнауцеру. Лично в руки.

Григорий тщательно записал адресок и, с трудом дождавшись конца выступления, рванул в фотоателье.

– Мне три фотографии лысины! Слева, справа и сверху! – второпях, снимая пальто, бросил он мастеру моментального снимка.

Мастер, слегка оторопев, задал вполне резонный при данных обстоятельствах вопрос:

– А зачем это, хотелось бы узнать?

– А вам какое дело? – огрызнулся Моткин. – Сказал – три, значит, три! Десять на пятнадцать!

Кинув дикий взгляд на посетителя и окончательно убедившись, что клиент, несомненно, психически неполноценен, фотограф, во избежание припадка, как и было указано, сфотографировал моткин-скую лысину слева, затем справа и только потом, усадив чокнутого гостя на стул, взгромоздился с камерой на стремянку и уже оттуда, со стремянки, максимально укрупнив темечко, умудрился отснять столь важный и, может быть, могущий в корне изменить одинокое Гришино существование кадр.

Схватив еще мокрые снимки, Григорий опрометью бросился в гостиницу, с тем чтобы как можно скорей представить их на моисеевскую экспертизу. Ему казалось, что между Моисеевым и легендарным профессором из Берлина наверняка существует тайная связь.

Моисееву же не хотелось разбивать моткинских иллюзий. Тем более что он же и являлся инициатором всей этой грустной комедии. А потому, протерев бархотной тряпочкой лупу, он принялся долго и сосредоточенно рассматривать запечатленный на нем стратегический безволосый объект. На лице его обозначилось глубокое раздумье. Моткин замер в ожидании приговора.

– Ну что же! – прервал наконец глубокомысленное молчание посланник несуществующего врачевателя из Германии. – Я думаю, профессор Ризеншнауцер не будет разочарован. Форма черепушки, безусловно, несколько непропорциональна и паталогична, но другого я, честно говоря, и не ожидал. Чудес, Гриня, не бывает. Это, конечно, может повлиять на процесс наращивания обновленных луковичных корешков, но в целом тем не менее картина достаточно оптимистична. Мне кажется, что профессор в своей богатой практике встречался со случаями и пострашнее. Думаю, можно отправлять. Адресок не потерял?

– Как можно? – воскликнул окрыленный Моткин.

Выйдя на улицу, он купил конверт с надписью «Международный», вложил карточки, надписал заветный адресок, кинул конверт в ящик и, полный радужных надежд, принялся ждать приглашения на операцию. Ждал долго. Германия не отвечала. В конце концов он позвонил Моисееву.

– Володя! – голос его звучал трагически. – Они молчат!

– Молчат, говоришь… – сочувственно отозвался Володя. – Это плохо. Видишь, какая у тебя дурная голова. Даже немцы с ней ничего не могут поделать. А может, ты свои координаты не указал, а они тебя уже по всему миру разыскивают?

– Да что ты? – обиделся Моткин. – Все написал. И улицу, и номер дома, и квартиру, и имя с фамилией – все указал.

– А-а-а! Вот в этом-то и закавыка! – нравоучительно произнес Моисеев. – Запутал ты их. А написал бы просто: «СССР. Лысому херу из Ленинграда» – сразу бы откликнулись.

Я родился в виноградной республике, и уже из одного этого можно сделать вывод, что Родина щедро поила меня не только березовым соком. Еще в семилетнем возрасте я, садясь ужинать, с молчаливого согласия родителей, выпивал несколько граммов легкого молодого вина. А юношей совершал с приятелями рейды по бесчисленным подвальчикам и погребкам, где чуть ли не даром можно было пропустить стаканчик «Рошу де пуркарь», заев его при тебе приготовленной и еще пахнущей дымком костичкой с помидорчиком и соленым огурцом. Обычно до обеда мы обходили как минимум три точки, а после – еще пять. Пьяных среди нас не было – приди я хоть раз подшофе, мой вспыльчивый отец, несмотря на то, что я уже не был мальчиком, устроил бы мне показательную порку. В качестве назидательного урока мне вполне хватило его реакции, когда он впервые засек меня курящим. Было мне тогда лет шестнадцать или чуть более. Во всяком случае, паспорт я уже получил. Я сидел на скамеечке в милом моему сердцу стареньком соборном парке и, балдея от летнего неба и соловьиных трелей, потягивал вкусную сигаретку.

"Как прекрасна жизнь, ля-ля-ля-ля-ля! – думалось мне, а душа вторила эхом:

– Как прекрасна жизнь, ля-ля-ля-ля-ля!"

– Как здорово, что я молод и все еще впереди, ля-ля-ля-ля-ля! – мурлыкал я, и снова душа вторила в такт:

– Как это здорово, ля-ля-ля-ля-ля!

Так, распевая в обнимку с душой нехитрый мотивчик, я кайфовал в тени многолетних дубов и сосен, небрежно перебросив ножку на ножку и беззаботно покуривая.

И вдруг я увидал папу. Взгляд его был страшен. Как на картине Репина «Иван Грозный убивает своего сына», только с бердичевским акцентом.

Меня словно парализовало. И вместо того чтобы молниеносно выплюнуть злосчастную сигарету куда подальше, я с перепугу выпятил ее вперед, нагло зажав промеж зубов.

Такого невиданного цинизма отец перенести был не в силах, и, протянув ко мне свою внушительную волосатую лапищу, он просто впер в меня сигарету вместе с фильтром, размазав по лицу то, что уже не смогло войти в рот.

– Есчо раз увижу таких вещей – сделаю больно! – предупредил он с чувством, и я понял, что это не пустая угроза.