Джордж ван Фрекем - Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

Адольф Гитлер был «солипсистом». В словаре можно найти определение солипсизма как «теории, согласно которой единственное, в чем ты можешь быть уверен, – это твое собственное существование, твои собственные мысли и идеи». Это также «крайняя форма скептицизма, которая отрицает возможность всякого знания, кроме знания о своем собственном существовании». Другими словами, солипсист – это единственный герой в пьесе своей собственной жизни, а мир для него – сцена. В психологии это также называют «нарциссизмом». Биограф Гитлера Ройт утверждает, что тот был «болезненно эгоистичным одиночкой», а Кершоу – что тот был «крайним, нарциссическим эгоистом», страдающим от «эгоцентризма монументальных масштабов». «Он просто не мог терпеть ситуаций, в которых не доминировал», – заключает Ганфштенгль 308.

Жизнь Гитлера изобилует примерами, подтверждающими справедливость сказанного. В возрасте шестнадцати-семнадцати лет в Линце он был увлечен одной девушкой, Стефани, которую его воображение преобразило в Валькирию, но к которой он так и не осмелился подойти. В Вене он принялся было за оперу на сюжет из древнегерманской мифологии «Кузнец Виланд», хотя даже не знал, как писать партитуру. «Гитлер не признавал, что обстоятельства реального мира должны ограничивать его мечты и его волю», – так описывает это его друг юношества Кубицек. Тот же самый Кубицек был первым, кому приходилось страдать от страстных гитлеровских монологов, от его «неутолимого желания разражаться тирадами». Для Адольфа это было единственным способом самовыражения, его внутреннее смятение находило выход в словесных потоках. Гитлер никогда не был способен к нормальному разговору, в какой бы то ни было компании. И когда он пускался в свои тирады, даже к одному человеку он обращался как к толпе.

«Гитлеру жизнь представлялась чем-то вроде непрерывного парада перед гигантской аудиторией», – пишет Фест. Он также упоминает о его неспособности жить без позерства. «Это стремление к театральности было в центре его существа… Череда новых ролей давала ему ориентацию и опору в мире: от ранней роли сына из хорошей семьи и праздного студента, прогуливавшегося по Линцу с тросточкой и в лайковых перчатках, через вереницу ролей вождя, гения и спасителя до вагнерианского конца, где его целью было создать торжественный оперный финал. Каждый раз он занимался самовнушением, являясь в чужих личинах и заимствованных формах существования. И когда после одного удачного международного трюка он назвал себя, в порыве простодушного хвастовства, “величайшим актером Европы”, он говорил не только о своих способностях, но и о своей глубинной потребности» 309.

Ближе к концу солипсист-Гитлер мог месяцами двигать несуществующие или совершенно истощенные армии по картам, размашистыми жестами посылая тысячи на бессмысленную смерть. Его поступки стали еще абсурднее в ходе «имитации вагнерианского конца», когда связь с обессиленными людьми на полях сражений была потеряна и он без колебаний торопил гибель народа, который оказался недостойным его. «Если немецкая нация потерпит в этой борьбе поражение, значит, она была слишком слаба. Это значит, что она не вынесла проверки историей – ничего, кроме гибели, ее и не ждало» 310. Кроме того, все его предали. «Я буду сражаться в этой битве один!» – театрально кричал человек, ставший развалиной. Годами приказывая убивать, сам он, однако, так ни разу и не выстрелил, даже в приступе ярости.

Подсознательные импульсы этого «существа из низшей глины» загнали его в существование «из грязи и железа». Подоплекой каждого его действия была потребность в ненависти. Шпеер называет Гитлера «патологическим ненавистником», а Генрих Манн считал его «верховным жрецом ненависти». «Любой разговор, каким бы простым он ни был, доказывал, что этот человек одержим безграничной ненавистью… Казалось, ему всегда нужно было что-то ненавидеть», – пишет Раушнинг 311. Кубицек соглашается: «В громовых, полных ненависти тирадах он давал выход своей ярости против существующего мира, против всего человечества, которое его не понимало, которое не дало ему шанса, которое травило и обманывало его» 312. Из этой ненависти родилась потребность мстить каждому, кто перешел ему дорогу. Существует длинный список людей, павших жертвой его смертных приговоров, с некоторыми из них мы уже встречались в нашем повествовании.

«Гитлер страшно жесток, – говорил Шри Ауробиндо, – жестокость у него в крови» 313. В январе 1939 года Шри Ауробиндо заметил, что Гитлер «становится все преступнее и очень быстро катится вниз» 314. (Именно тогда Гитлер определился с «окончательным решением» еврейского вопроса, что видно из его печально известной речи 30 января в Рейхстаге). Придя к власти, он восклицал: «Мы беспощадны! У нас нет буржуазных предрассудков! Они думают, я бескультурный варвар. Да, мы варвары! Мы желаем быть ими. Это почетный эпитет» 315. Его молодежь должна была быть беспощадной, устрашающей и жестокой. «В целом режим, вопреки своему идеалу бесстрастной суровости, отличался откровенной жестокостью, к которой Гитлер лично постоянно подстрекал», – говорит Фест. Можно было выразиться и жестче, особенно если вспомнить бесконечные страдания, пытки, убийства и разрушения, порожденные этим режимом во время войны.

В начале нашего повествования, рассказывая об истоках НСДАП и СА, мы уже говорили о презрении Гитлера как к самой человеческой жизни, так и к гуманистическому подходу вообще. Бесспорно, времена тогда были хаотичными и полными насилия, но нет сомнений в том, что корни бесчеловечного характера национал-социалистического движения нужно искать в личности его основателя и единственного реального руководителя, подстрекаемого силой, во власти которой он находился. «Без воли к жестокости действовать невозможно… При установлении всякой новой власти террор абсолютно необходим», – говорил он 316. В другом месте он выражал это следующим образом: «Наша дорога не является чистой. Я не знаю никого, кто на пути к величию не замарал бы себе ног. Строить что-то на чистом основании – это дело наших преемников» 317. Да, так может говорить политик. Но дело в том, что Гитлер просто наслаждался разрушениями в Лондоне, опустошением Варшавы, Белграда, Ленинграда и Сталинграда. Ему доставляло удовольствие воображать падение манхэттенских небоскребов под ударами бомбардировщиков дальнего действия завтрашнего дня. И он смаковал снятые по его приказанию фильмы о первых казнях участников покушения Штауффенберга. Некоторые казненные были задушены фортепианными струнами и мучились около двадцати минут, прежде чем умереть.