Владимир Голяховский - Это Америка

В этой обстановке все почувствовали себя слегка подавленно, только нарядная и радостная Августа не удивилась, воскликнула:

— Как это все напоминает мне мое детство!..

Моня подмигнул Алеше:

— Слышал, что мама сказала? Живем теперь — как при царе — батюшке.

Уселись за стол, прислуга разлила шампанское, и Алеша встал, чтобы произнести первый тост.

Августа расплакалась:

— Я так давно не слышала твоих стихов в твоем исполнении, пусть даже шутливых!.. Это такая радость для меня…

После застолья Римма водила Лилю по комнатам особняка и делилась:

— Знаешь, ведь когда я была молодая, нищая и мечтала о московской прописке, моя душа к чему-то стремилась. А теперь вроде как и стремиться не к чему. Я как та старуха из «Рыбака и рыбки»: сначала хотела корыто, потом дом, дворянство, царство, а в результате и хотеть больше нечего.

В ее богатой спальне стояла громадная кровать с пологом.

— Лилька, а ты помнишь, какая я была в молодости? Мужикам проходу не давала. Теперь кровать у меня огромная, а поиграться на ней не с кем. Один Монька, да и тот… — И Римма махнула рукой.

В углу Лиля увидела несколько икон в дорогих серебряных рамах. Римма улыбнулась:

— Почему я стала религиозной?.. Наверное, что-то все же должно там быть… — и указала пальцем вверх.

А Моня усадил Алешу в своем обширном кабинете:

— Богато живу, а? Думаешь, это радует? Вот ты писатель, в тебе живет эта таинственная страсть к творчеству, в творчестве всегда есть куда идти. А у меня богатство, и — точка. Скажи мне, когда человек бывает счастлив: когда он уже достиг или когда достигает? Иногда я вспоминаю время, когда мы с тобой были диссидентами, ты писал стихи, я их распространял, мы горели, мы шли вперед. Вот это действительно было героическое время.

Вернувшись домой, довольная Августа с улыбкой говорила:

— Хорошо-то как отпраздновали! Спасибо им! Вот ведь как долго живу — Россия снова становится такой, какой я знала ее до революции. Появились богатые, как баре в старину. Интересно, как Сеня и Павлик посмотрели бы на такое. Они же боролись против всего этого…

Ложась спать, Лиля рассказала Алеше о Римме в церкви и о ее иконостасе:

— Знаешь, они тут все с ума посходили, и Римка тоже. Она, кажется, верит в загробную жизнь. Это уже не та Римка. И вообще, богатая Россия, которая так обрадовала Авочку, показалась мне еще более чужой, чем нищая Россия, которую я запомнила в мои прежние приезды.

— Да, религия может стать водоразделом даже между старыми друзьями, это правда… А насчет России… Она все равно уже чужой дом для нас, ты же понимаешь…

Перед отъездом Августа позвала Алешу с Лилей в свою спальню и начала важный для себя разговор:

— Ну, дети, вы должны понимать, что я скоро умру.

Лиля тут же перебила ее:

— Авочка, зачем говорить об этом?

— Это разговор деловой. Смерть стариков надо обговаривать, надо обсудить наследство. Денег у меня осталось мало, но квартира дорогая, вещи в ней тоже хорошие. Это же все вам останется.

— Мама, как мы можем наследовать все это? Мы живем так далеко. Да нам ничего и не надо. Живи и не думай об этом.

— Я все время об этом думаю, ведь это может произойти в любой момент. Ну, если вам действительно ничего не надо, я оставлю все Надюше. Я ее очень полюбила. Ей пригодится.

— Вот и хорошо, пусть все останется Надюше.

Но Августа все-таки была разочарована, вздохнула:

— Ну, возьмите хоть что-нибудь на память обо мне! Я приготовила старые фотографии, там я молодая, Сеня, Павлик молодые. Возьмите с собой нашу молодость. Павлик — командир полка, восседает на коне… А еще заберите себе его седло. Оно долго напоминало мне его, теперь пусть напоминает вам. Надюше оно ничего не говорит, а вам будет память.

— Спасибо, конечно, я любил это седло, но везти его будет очень неудобно. Оставь лучше в квартире, мам.

Авочка немного расстроилась, а потом, помолчав, добавила:

— Ну, бог с вами. Тогда вот — я приготовила старинное серебро и антикварные чашки.

Надо было соглашаться, нельзя было обижать ее так глубоко.

Прощаться с ними приехал Саша, вошел и с порога горестно выдал:

— У Нади рак, врачи говорят о скорой смерти.

Сказал и уткнулся в плечо дочери.

И так тяжело было расставаться, а тут еще такое горе…

Не только евреи стремились покинуть Россию, Америка притягивала к себе многих русских. Они не имели права эмигрировать, но могли ехать по вызову на работу на короткое время. Получить такой вызов было трудно, требовалась «зацепка» — чья-нибудь рекомендация. Роза Штейн постоянно думала, как ей добиться вызова для Гены Тотунова, своего друга из Саранска. И вот из Саранска от мамы пришло письмо: «Доченька, скучаю я по тебе очень. Может, ты приедешь хоть ненадолго? Из Израиля мне пишет Яша, сообщает, что ухаживает за могилкой моего Мишеньки. У нас все евреи уже уехали, а теперь и русские хотят уезжать в Америку. Передает тебе привет Гена Тотунов, он тоже хотел бы уехать. Он принес мне письмо для тебя».

Роза нетерпеливо читала письмо Гены, надеялась найти в нем хоть намек на серьезные чувства. Но Гена писал, как будто стесняясь: «Привет, Роза. Как поживаешь?

Наверное, ты знаешь, что у нас в России дела идут неважно. Ты молодец, что уехала. Не подумай, что я завидую, но жизнь здесь становится все тяжелей. Какое-то призрачное существование, и все больше пугает неизвестное будущее. Нашу научную лабораторию лишили средств и материалов для работы, мы ничего не делаем, просто околачиваемся на работе, чтоб дома не киснуть. Зарплату не платили уже полгода, а кушать-то хочется. Люди водку пьют все время, а я так и не научился.

Зато от нечего делать я освоил компьютеры, могу теперь работать и по специальности, и программистом. Хорошо бы приехать в Америку поработать. По — английски я читаю, немного говорю. Если что узнаешь, напиши. Гена».

Роза перечитывала письмо, жалела, что не написано «твой Гена». Но ясно, что она ему нужна. И он ей тоже нужен. И энергичная Роза пошла с письмом в руках к своему директору. Она уже закончила заочно колледж и получила хорошую должность в лаборатории физиологии Нью — Йоркского университета. Директор, сам выдающийся ученый, высоко ценил ее. Роза и раньше рассказывала ему про Гену. На этот раз она решила не стесняться: