Борис Соколов - Гоголь

товарищ Гоголя по нежинской гимназии, чиновник министерства юстиции. Вскоре после его смерти, 4 мая 1848 г., Гоголь писал А. С. Данилевскому о П.: «Это была добрейшая душа. Он был умен и имел способность замечать. И ты, и я лишились в нем товарища закадычного». Также жена Данилевского отзывалась о П. как о «давнишнем и постоянном обожателе Гоголя».

П. вспоминал, как Гоголь в гимназии симулировал сумасшествие (по свидетельству Н. В. Кукольника, это было сделано для того, чтобы избежать телесного наказания): «…Страсть к сочинениям у Гоголя усиливалась все более и более, а писать не было времени… Что же сделал Гоголь? Взбесился! Вдруг сделалась страшная тревога во всех отделениях — „Гоголь взбесился!“ сбежались мы и видим, что лицо у Гоголя страшно исказилось, глаза сверкают диким блеском, волосы натопорщились, скрегочет зубами, пена изо рта, падает, бросается на мебель — взбесился! Прибежал и флегматический директор Орлай, осторожно подходит к Гоголю и дотрагивается до плеча. Гоголь схватывает стул, взмахнул им — Орлай уходит (возможно, этот эпизод трансформировался в „Ревизоре“ в историю учителя, который, увлекшись рассказом об Александре Македонском, хватил стулом об пол. — Б. С.)… Оставалось одно средство: позвать четырех служащих при больнице инвалидов, приказали им взять Гоголя и отвести в особое отделение больницы, в которой пробыл он два месяца, отлично разыгрывая там роль бешеного».

П. любил петь, но не имел ни слуха, ни голоса. 25 января н. ст. 1837 г. Гоголь из Парижа писал Н. Я. Прокоповичу: «Не приведи Бог принести сюда Пащенка. Беда была бы нашим ушам. Он бы напевал, я думаю, ежедневно и ежеминутно».

граф, генерал от кавалерии, с 1846 г. — член Государственного Совета, в 1833–1842 гг. — оренбургский, а в 1851–1857 гг. — оренбургский и самарский генерал-губернатор. С Гоголем П. познакомился в Петербурге через А. О. Смирнову, в 1840 г. встречался с ним в Риме. Во многом благодаря хлопотам П. «Мертвые души» были разрешены цензурой.

20 апреля н. ст. 1844 г. Гоголь писал из Франкфурта П. по поводу его 8-летнего сына Алеши: «Я к вам давно хотел писать по поводу Алеши… Хотел писать к Вам именно тогда, когда вы думали отправить его за границу, не оставлял этого намерения даже и тогда, когда ему сделалось лучше и когда вы решили оставить его в Петербурге. Но всякий раз приходил в затруднение исполнить, видя, что потребны слишком умные и долгие разговоры, и не будучи уверен в себе, могу ли я представить ясно и убедительно другому то, в чем уже убежден сам. Теперь решился, побуждаемый уже другим побужденьем, сказать вам хотя главное дело прямо в двух словах, откладывая всякое объясненье на после. Позаботьтесь о душевном, а не о телесном здоровье Алеши. Это ему слишком нужно. Переговорите с каким-нибудь умным и опытным священником, который бы был притом истинно христианской жизни, хоть например с Павским (протоиерей Герасим Петрович Павский (1787–1863) был профессором Санкт-Петербургской духовной академии. — Б. С.). Много есть таких глубоких тайн в душе человека, которых мы не только не подозреваем, но не хотим подумать, что и подозревать их надобно. Как бы ни был бесчувствен человек, как бы ни усыплена была его природа, в две минуты может случиться его пробуждение. Нельзя даже ручаться в том, что развратнейший, презреннейший и порочнейший из нас не сделался лучше и святее всех нас, хотя бы пробужденье случилось с ним за несколько дней до смерти. А потому, если вы предадитесь безнадежности или же отчаянью насчет Алеши, то этот грех будет сильнее всех грехов. Но довольно. Я знаю, что мне следует поговорить с вами о многом и даже о вас самих. Во время говенья со мной случилось одно душевное явленье, имевшее прямо отношение к вам. Вот уже два раза вы входите ко мне во время моего говения. Помните ли в Риме, когда вы нечаянно попали в переднюю церкви, где собраны были все исповедывавшиеся, в числе которых был я, и когда подошел я к вам просить по христианскому обычаю прощения, а вы в ответ на то благословили меня? Это было сделано хладнокровно и в шутку, но я заставил вас во второй раз благословить меня таким же самым образом и внутренно молился, чтоб эти благословенья обратились в истинные и чтоб вам случилось два раза в жизни благословить меня истинно… Впрочем, дело не о каких-либо видимых символах, а о внутренних душевных явлениях. В душе моей загорелось сильное желанье знать о вас, это не бывает даром… Душевный голос говорит мне, что мне удастся вам сделать какую-то услугу».

статья. Впервые опубликована: Современник, литературный журнал А. С. Пушкина, изданный по смерти его в пользу его семейства, СПб., 1837, т. 6. Вторая часть П. з. 1836 г. в первоначальной редакции написана в конце апреля 1836 г. после первой постановки «Ревизора». Она называлась «Петербургская сцена в 1835-36 г.» и была впервые опубликована в 6-м томе 10-го издания Сочинений Н. В. Гоголя (М.; СПб, 1896). Первая часть П. з. 1836 г. была закончена в начале марта 1836 г. и в первоначальной редакции называлась «Петербург и Москва (из записок дорожного)». Текст этой первоначальной редакции не сохранился.

В П. з. 1836 г. Гоголь отмечал: «Странный народ русский: была столица в Киеве — здесь слишком тепло, мало холоду; переехала русская столица в Москву — нет, и тут мало холода: подавай Бог Петербург! Выкинет штуку русская столица, если подсоседится к ледяному полюсу. Я говорю это потому, что у ней слюна катится поглядеть вблизи на белых медведей… Москва большой гостиный двор; Петербург — светлый магазин. Москва нужна для России; для Петербурга нужна Россия… Петербург — большой охотник до театра. Если вы будете гулять по Невскому проспекту в свежее морозное утро, во время которого небо золотисто-розового цвета перемежается сквозными облаками подымающегося из труб дыма, зайдите в это время в сени Александринского театра: вы будете поражены упорным терпением, с которым собравшийся народ осаждает грудью раздавателя билетов…»

Гоголь завершил статью описанием православной Пасхи 1836 г.: «Я так был упоен ясными, светлыми днями Христова Воскресения, что не замечал вовсе огромной ярмарки на Адмиралтейской площади. Видел только издали, как качели уносили на воздух какого-то молодца, сидевшего об руку с какой-то дамой в щегольской шляпке; мелькнула в глаза вывеска на угольном балагане, на котором нарисован был пребольшой рыжий черт с топором в руке… Светлым Воскресением, кажется, как будто оканчивается столица. Кажется, что все, что ни видим на улице, собирается в дорогу. Спектакли, балы после Светлого Воскресения — больше ничего, как оставшиеся хвосты от тех, которые были перед Великим Постом, или, лучше сказать, гости, которые расходятся позже других и проговаривают у камина еще несколько слов, прикрывая одною рукою зевающий рот свой».