Павел Фокин - Твардовский без глянца

Наталия Павловна Бианки:

«Из Союза писателей в „Новый мир“ Твардовский пришел со своим секретарем. У Жени Волковенко, на мой взгляд, было неоценимое качество: она никогда и никому не давала понять, что после Александра Трифоновича она главное лицо. И наверное, поэтому мы никогда не спрашивали у нее, какое нынче у Трифоновича настроение и можно ли к нему зайти. Тамбур, в котором восседала Женя, находился между двумя комнатами. В кабинете поменьше – апартаменты Смирнова. В так называемом конференц-зале попеременно работали Твардовский и Тарасенков». [1; 25]

Алексей Иванович Кондратович:

«Поначалу я не обратил внимание на то, что двери отделов, выходящие в приемную, открыты. Открыта дверь и в кабинет Смирнова, а дверь в кабинет главного – та все время настежь. Мне отвели комнатку под кабинет рядом с отделами, а я закрылся в ней. Никто мне по этому поводу, конечно, ничего не сказал, авторы о моем существовании еще не знали, с отделами я только знакомился. ‹…› Но на третий или четвертый день я не без смущения заметил, что живу как-то не в тон всей редакции. И вдруг сообразил: дверь! Все были раскрыты, кроме моей.

А почему они раскрыты? Простой вопрос, но спрашивать как-то глупо. Наверное, удобней. А почему удобней, когда двери для того и делаются, чтобы что-то закрывать? Чушь какая-то. И я не стал морочить себе голову, взял и тоже оставил дверь открытой. И как-то сразу успокоился.

А потом я все понял. Кабинет Твардовского был так велик, что он и не видел: открыта у него дверь или нет. И с секретарем удобнее общаться – и ей подойти к двери, сказать: „Вам звонят“, и ему ничего не стоило встать, отнести на машинку бумаги, промяться. Звонок к секретарю не работал, и чинить его никто не собирался. Твардовскому без звонка было удобнее. И отделам проще с открытыми дверями. Большая часть работы состояла в разговорах с авторами. Заходя в большую приемную, автор сразу же видел, свободен редактор или с кем-то разговаривает. Занят – садился и спокойно ждал или заходил, видя знакомого автора, и начинался „треп“ – может быть, и мешавший работе, а может, и помогавший, потому что без такого „трепа“ жизнь любой редакции почему-то сразу оказенивается. А это неуловимым образом сказывается на журнале или газете. Сколь ни странно, но это так.

Разгадал я и смущавшую меня загадку огромных размеров редакторского кабинета. Как-то не вязался он с тем естественным демократизмом, который примечал я повсюду в редакции. Но вскоре без чьей-либо подсказки я догадался, что внушительность кабинета ничего общего с начальственным престижем не имела. Кроме стола главного и приставленного к нему перпендикулярно небольшого столика у противоположной стены, стоял еще один – длиннющий и тяжеленный. Но и он не мог освоить пустыню редакторского кабинета. Половина площади все равно пропадала, потому что в кабинете было всего два окна, точно такие же, как в комнатушках отделов. Их явно не хватало, и в кабинете даже днем царил полусумрак. И перегородить кабинет нельзя было: получились бы две „кишки“, не комнаты, а коридоры. И потому лепившийся к столу главного маленький столик был вовсе не декоративным, а рабочим местом зама – Анатолия Кузьмича Тарасенкова. ‹…›

Уже тогда возникла одна из редакционных традиций, прочно существовавшая при Твардовском: почти никогда он не был один в кабинете, всегда там было еще двое, трое, дверь кабинета – всегда настежь, никогда не возбранялось войти и четвертому, и пятому и присоединиться к общему разговору. И какие это были прекрасные беседы и разговоры с переходами от дела к шуткам, от одной темы к другой, с блеском остроумных реплик, громовым хохотом и таким же внезапным тихим молчанием, опускавшимся в минуты размышлений.

Не только Твардовскому, но и другим удавалось решать практически все дела, да еще с участием заинтересованных лиц. Обсуждались рукописи, решались серьезные и незначительные дела, кто хотел – тот молчал, кому не терпелось сказать – говорил, люди приходили и уходили, все время оставался только один Твардовский, и когда он уходил, то кабинет пустел, даже если в нем кто-то и задержался… Тогда кабинет погружался в тишину». [3; 145–147]

Маргарита Иосифовна Алигер:

«Он знал цену истинной поэзии и истинным поэтам и очень хотел, чтобы журнал „Новый мир“ отвечал самым высоким читательским требованиям. Журнал опубликовал Цветаеву, печатал Анну Ахматову и Бориса Пастернака, готовил публикацию Мандельштама. Не знаю, все ли в этих публикациях было близко Твардовскому-поэту, тут уж он умел становиться выше самого себя. Но когда речь шла о современных ему поэтах, живущих и работающих рядом, от себя-поэта он освободиться не мог и не умел сдерживать раздражение против того, что было ему чуждо. А чуждо ему было многое, и, увы, подчас и то, что было своеобразно и ярко, за чем стояла интересная поэтическая индивидуальность, противопоказанная, однако, поэтической индивидуальности поэта Александра Твардовского. А ведь он был прежде всего поэтом, а уж потом главным редактором.

Иные безусловно яркие поэтические имена, такие, к примеру, как Илья Сельвинский, как Семен Кирсанов, никогда не появлялись на страницах „Нового мира“, редактируемого Александром Твардовским. ‹…› Мучительно протекали отношения с журналом или с Твардовским у Ярослава Смелякова, притом, что оба – и Смеляков, и Твардовский – отлично знали друг другу цену. Однако Твардовского тут не упрекнешь, он был терпелив и мягок, но ничего не получалось, чудесный поэт Ярослав Смеляков был человеком неконтактным и даже капризным. Твардовский не раз приглашал в журнал Бориса Слуцкого, но умный Слуцкий вежливо отказывался, понимая, что добром это не кончится.

Обиделся на него Николай Асеев – из большого цикла его последней лирики Твардовский выбрал одно или два стихотворения, и вовсе не лучшие. Асеев отказался от их публикации в „Новом мире“. И чего уж я при всем желании быть „за него“ никогда не могла ни понять, ни простить – вернул замечательные стихи Николаю Заболоцкому. ‹…› Что уж тут греха таить, все это было, кого огорчало, кого возмущало, многократно обсуждалось и осуждалось и, во всяком случае, никак не украшало отдел поэзии журнала „Новый мир“. ‹…›

Но журнал есть журнал, и отдел поэзии требует стихов и ничего другого. И случалось, вероятно, что, забраковав бурно и подчас с незаслуженным темпераментом нечто яркое и самобытное, главный редактор, вынужденный все-таки подготовить и отдел поэзии, подписывал в печать нечто весьма невыразительное, ибо другого ничего под рукой уже не оказывалось. Но неизменно печатал стихи никому не ведомых, молодых, да и немолодых поэтов, если хоть что-то в их стихах казалось ему интересным и подающим надежды. Его ли вина, что надежды эти не всегда оправдывались…» [2; 396–398]