Владимир Сухомлинов - Генерал В. А. Сухомлинов. Воспоминания

Сазонову – дипломату, а не военному министру дано было полномочие выбора вида мобилизации (частичной или общей) в зависимости от обстоятельств, хотя и с доклада государю.

Подобным хитро обдуманным распорядком, по всем вероятностям самим царем не измышленным, объясняется моя казавшаяся незаинтересованность в том, что происходило. Как не играющий никакой решающей роли, я был аннулирован.

Кто когда-нибудь займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время, приблизительно 24–28 июля. Я твердо уверен, что за это время состоялось решение войны или мира, причем великий князь Николай Николаевич, Сазонов и Пуанкаре сговорились во что бы то ни стало парализовать всякую попытку мирного исхода.

Во время и после посещения президента Пуанкаре я был изолирован от царя до 2 августа, когда военный аппарат уже был пущен в ход дипломатией и остановить его можно было только нарушением данного союзникам слова. В течение всех этих дней, по-видимому, приняты были меры, чтобы я с глазу на глаз с государем не виделся, и систематически препятствовали моему ознакомлению с политической обстановкой данного времени. Сазонов и великий князь до отъезда французского президента действовали за кулисами, после же совещания 25 июля, опираясь на принятые тогда решения и данный министру иностранных дел мандат, они действовали без всякого контакта с военным министром. Великий князь прежде всего взялся воинственно настроить государя и поддерживать его в этом настроении. Сазонов действовал согласно директивам, которые он получал через Извольского, причем, как это видно из подтасовки берлинской телеграммы Свербеева, в обстановке, дававшей еще возможность миролюбивого исхода. Сазонов при этом далеко не был руководящим лицом. Занимаемому им положению министра иностранных дел он был обязан прежде всего родственным связям и единомыслию в восточной политике с Извольским и великим князем Николаем Николаевичем.

Великий князь, точно так же, как и Сазонов, знал, что у меня в наличии были основательные аргументы для отстаивания сохранения мира летом 1914 года. Поэтому они старались всеми способами сделать так, чтобы я в соответствующую минуту их не предъявил. Им это прекрасно удалось! Роль, которую Янушкевич играл в ночь с 29 на 30 июля, до сих пор мне была неясна. Теперь я убежден вполне, что в сверхсогласии с великим князем, – если не по прямому указанию последнего, – он не дал государю ни малейшей надежды на возможность сохранения мира.

Казалось, что при помощи западноевропейских держав Германия очутится под неминуемым смертельным ударом.

Добророльский ошибается, предполагая, что моя сдержанность в критические дни имела какую-либо связь с «кричащей» статьей в «Биржевых Ведомостях», – я полагаю, что в это время я ни единой секунды о ней не думал.

Сейчас, девять лет спустя, заявляю, что статью «Россия готова», – в условиях марта 1914 года, – я совершенно в таком же виде не одобрил бы для опубликования. В чем же дело?

Перед тем как наши отношения с Дунайской монархией начали обостряться, в иностранной печати стали появляться статьи, задевавшие русскую армию. В этом отношении особенно выделялась «Kolnische Zeitung». После одного из таких оскорбительных выступлений запротестовала наша пресса.

От редакции московской газеты «Русское Слово» ко мне явился Ржевский, сотрудник этого органа. Ему поручено было просить разрешения ответить на явный вызов, ничем не оправдываемый.

Без ведома государя дать разрешение я не считал возможным, но на ближайшем докладе его величество изъявил на это согласие и сказал:

– Я знаю об этих нападках по докладам министра иностранных дел. Меня это возмущает. Надо, конечно, ответить неофициально и без задора. Наши шовинисты, под предлогом патриотизма, только вредят своей государственной власти.

Затем государь высказался в том смысле, что за границей нашу армию считают, очевидно, еще совсем небоеспособною и поэтому не находят нужным вообще с Россией церемониться.

Я передал Ржевскому решение государя и потребовал предъявления мне проекта той статьи, которую предполагается напечатать. После исключения всех резких и неуместных выражений она была мною представлена государю и одобрена им.

Статью в сокращенном виде московская газета печатать не захотела, и Ржевский передал ее в редакцию «Биржевых Ведомостей». Там ее приняли, и мой знакомый, соредактор этой газеты В.А. Бонди, приехал ко мне и просил разрешения сократить и смягчить статью еще.

Так и сделали, и статья появилась под заглавием «Мы готовы». Германский посол в Петербурге граф Пурталес назвал ее «фанфаронадой». Я думаю, что она заслуживала более приличного наименования в силу того благого намерения, с которым была напечатана. По всей вероятности, под влиянием докладов министра иностранных дел государь находил, что вовремя показанный кулак может предотвратить драку. Все дело здесь заключалось в жесте, в легком «холодном душе», сказал бы князь Бисмарк, чтобы отрезвить алармистов по ту сторону границы.

Из числа находившихся в Петербурге дипломатов в критические дни германский посол граф Пурталес особенно заботился о том, чтобы предотвратить возникновение войны. Когда же все труды оказались тщетными, он присоединился к тем, которые лично меня делали ответственным в том, что вспыхнула война. В своей брошюре он сообщает удивительные вещи по поводу разговора, который у него был с графом Фредериксом. Он пишет, что, выслушав графа Пурталеса о готовящейся катастрофе, чуть не со слезами на глазах министр двора обещал все, что от него зависит, и будто бы при этом добавил, что «военный министр Сухомлинов, внутренних дел Маклаков настояли на мобилизации, – первый из опасения быть захваченным сюрпризами, а второй из-за внутреннего, угрожающего положения России».

Давнишнее мое знакомство и совместная служба с таким благородным человеком, как граф Фредерикс, мои не только личные отношения, но и служебные, – товарищеские, – были таковы, что я считаю себя вправе заявить, что не мог говорить ничего подобного граф Фредерикс германскому послу, будь это даже правдой. Кто не знает, каким тактом и выдержкой отличался наш министр двора! А для официального разговора в ту минуту, когда разрыв уже был вне сомнения, – тема совершенно неправдоподобная.

Да и само по себе выражение «опасение сюрпризов, которые можно предотвратить мобилизацией», – нелепость, которую министр двора не мог сказать.

Что касается министра внутренних дел, то я от него тоже о таком внутреннем угрожающем положении не слыхал и не допускаю, чтобы Маклаков «на ушко» кому-нибудь говорил о том, чего в действительности не было.