А. Фадеева - Екатерина II без ретуши

Тут уж встревожилось все полковое начальство, и донесение о случившемся направили тою же ночью в Ораниенбаум.

Поднялась тревога и среди заговорщиков. Они решили послать за мной второго брата Орлова с тем, чтобы перевезти меня в город, а тем временем два других брата должны были распространять повсюду весть о моем скором прибытии. Гетман, Волконский и Панин знали об этом.

Я спокойно спала в Петергофе, было шесть часов утра 28-го; день обещал быть беспокойным, ибо мне было известно все, что замышлялось.

Внезапно в мою комнату входит Алексей Орлов и говорит мне с величайшим хладнокровием:

– Пора вставать. Для вашего провозглашения все подготовлено…

Я стала расспрашивать его о частностях, а он в ответ:

– Пассек арестован.

Я не колебалась более, быстро оделась, даже не сделав толком туалет, и села в карету, в которой приехал Орлов. Другой офицер, переодетый лакеем, стал на запятки, третий поскакал вперед, за несколько верст от Петергофа.

В пяти верстах от города меня встретили старший Орлов и младший князь Барятинский, уступивший мне место в экипаже, ибо мои лошади выдохлись, и мы вместе направились в Измайловский полк.

Там находились дюжина людей и барабанщик, принявшийся бить тревогу. Отовсюду сбегались солдаты, целовавшие мне ноги, руки, платье, называвшие меня их спасительницею. Двое привели под руки священника с крестом, и все стали присягать мне.

Затем мне предложили сесть в карету, священник пошел впереди с крестом в руках – так прибыли в Семеновский полк, вышедший нам навстречу с возгласами «Виват!». Затем мы направились к Казанской церкви, где я вышла из кареты. Туда прибыл Преображенский полк, также с криками: «Виват!». Солдаты окружили меня со словами:

– Извините, что мы прибыли последними, – наши офицеры арестовали нас, но мы прихватили четверых из них с собой, чтоб доказать вам наше усердие!.. Мы желаем того же самого, что и наши братья!..

Прибыла конная гвардия – вне себя от радости. Я никогда ничего подобного не видела: гвардейцы плакали, кричали об освобождении их родины… Эта сцена происходила между садом гетмана и Казанским храмом.

Конная гвардия была в полном составе, с офицерами во главе. Поскольку я знала, что мой дядя, которому Петр III вручил этот полк, ненавидим им, я послала пеших гвардейцев просить дядю оставаться дома во избежание неприятного для него инцидента. Но из этого ничего не вышло: полк выделил команду, арестовавшую дядю, его дом был разграблен, а ему самому досталось.

Я направилась в новый Зимний дворец, где были собраны Синод и Сенат. Поспешно составили манифест, набросали текст присяги. Из дворца я обошла пешком войска – там было тысяч четырнадцать, гвардия и армейские части. Завидев меня, все испустили радостные крики, повторяемые бесчисленной толпой.

Потом я поехала в старый Зимний дворец, чтобы отдать необходимые распоряжения. Мы посоветовались там, и было решено всем, со мной во главе, двинуть в Петергоф, где Петр III должен был обедать. На больших дорогах были выставлены посты: время от времени нам приводили языков.

Я послала адмирала Талызина в Кронштадт. Прибыл канцлер В. [3], посланный с тем, чтобы упрекнуть меня за мой отъезд; его отвели в церковь – присягать. Прибыли князь Трубецкой и граф А. Шувалов, также из Петергофа, чтобы принять командование войсками и убить меня… Их также отвели присягать – без малейшего насилия.

Отправив всех наших курьеров и приняв необходимые меры предосторожности, я, около десяти часов вечера, переоделась в гвардейский мундир и объявила себя полковником, что было встречено с неизъяснимой радостью. Я села верхом на коня: в городе мы оставили лишь понемногу солдат от каждого полка для охраны моего сына.

Я вновь поместилась во главе войск, и мы всю ночь продвигались к Петергофу. Когда мы достигли небольшого монастыря, на нашем пути оказался вице-канцлер Голицын с очень льстивым письмом Петра III.. (Я забыла сказать, что при выезде из города ко мне подошли три гвардейца, посланные из Петергофа, чтобы распространять в народе манифест. Они заявили мне:

– Вот что поручил нам Петр III… Мы вручаем это тебе, и мы очень рады, что у нас есть возможность присоединиться к нашим братьям…)

После первого письма последовало второе, привезенное генералом Михаилом Измайловым, который бросился к моим ногам и спросил меня:

– Вы считаете меня порядочным человеком?

Я ответила утвердительно.

– Прекрасно, – сказал он. – Какое счастье иметь дело с умными людьми… Император готов отречься, я привезу его вам после добровольного отречения – и тем помогу моей родине избежать гражданской войны.

Я поручила ему это – Измайлов отправился выполнять. Петр III отрекся в Ораниенбауме совершенно добровольно, окруженный 1500 голштинцами, и прибыл с Е. В., Гудовичем и Измайловым в Петергоф, где для охраны его особы я выделила пять офицеров и несколько солдат.

Поскольку было 29-е, День святого Петра, необходим был парадный обед в полдень. Пока его готовили на столько персон, солдаты вообразили, что Петра III привез князь Трубецкой, фельдмаршал, и что он пытается нас помирить. Они стали приставать ко всем, проходившим мимо, – к гетману, к Орловым и к другим, заявляя, что они уже три часа меня не видели и помирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня – «якобы помирив тебя с твоим мужем, чтобы ты погибла – и мы с тобой, но мы его разорвем на куски…»

Это их подлинные выражения.

Я пошла к Трубецкому и сказала ему:

– Прошу вас, князь, садитесь в карету и уезжайте, пока я обхожу войска пешком.

И рассказала ему, что происходит.

Он в ужасе умчался в город, а я была встречена восторженными криками.

После этого я отправила свергнутого императора, в сопровождении Алексея Орлова, еще четверых офицеров и отряда солдат, людей выдержанных, тщательно отобранных, за двадцать семь верст от Петергофа, в место, именуемое Ропша, уединенное и весьма приятное – на то время, пока будут готовить соответствующие его положению комнаты в Шлиссельбурге и расставлять на всем пути подставы.

Но Господь решил иначе. Страх вызвал у него боли в животе, длившиеся три дня и разрешившиеся на четвертый. Он пил в тот день непрерывно, ибо у него было все, чего он желал, кроме свободы. (Он попросил у меня лишь свою любовницу, свою собаку, своего негра и свою скрипку; боясь, однако, скандала и недовольства людей, его охранявших, я выполнила только три последние его просьбы.) Геморроидальная колика вызвала мозговые явления, он пробыл два дня в этом состоянии, последовала сильнейшая слабость, и, невзирая на все старания врачей, он отдал Богу душу, потребовав лютеранского пастора.

Я боялась, что это офицеры отравили его, приказала произвести вскрытие, но никаких следов яда обнаружено не было – это достоверно. Его желудок был здоров; его унесло воспаление кишок и апоплексический удар. Его сердце оказалось на редкость крошечным и совсем слабым.