Маня Норк - Анамор

— Вы знаете, а меня мама вчера побила. (Пауза.) Линейкой. По голове.

— Как?! Почему?!

— А мне мама задачу объясняла, а я не поняла, и тогда мама сказала, что я тупая, вот и побила линейкой по голове.

— А что в это время делал папа?

— А папа газету читал. На кухне.

Мне всё не нравится в школе: и тошнотворный запах варёной рыбы в столовой, и учительница Валентина Альбертовна, у которой кличка Швабра из-за старомодной причёски, и то, как руки от мела корчатся и от тряпки. Я мечтаю слепить огромный снежок и сбить с директрисы шляпу. Или порвать ей платье, как тогда, в детском саду — воспитательнице. Тогда меня точно выгонят из школы.

Но директриса ходит не в платьях, а кримпленовых костюмах. Так что я ничего не рву и продолжаю ходить в школу. Учусь я хорошо, кроме физры и математики, и в школе всё время говорят о Брежневе, какой он хороший, совсем как Ленин, и очень любит детей.

Знакомый мальчишка скачет на одной ноге и поёт во всё горло: «Раз-два-три-четыре-пять,/ Вышел Брежнев погулять! / Вдруг Косыгин выбегает /Прямо в Брежнева стреляет./ Пиф-паф, ой-ой-ой, / Умирает Брежнев мой!!!» Из кабинета выходит директриса. Наша, кримпленная. Мальчишкиных родителей вызывают в школу.

Брежнев не умирает. «Наверно, у него есть живительный клей», — говорит Лёшка, мой двоюродный брат. Он старше меня на полтора года, и я ему верю. Только спрашиваю: «А зачем он ему?» «Ну как зачем?! Вот упадёт он, развалится на кусочки, или Громыко его убьёт или Пиночет, а он возьмёт и склеится. И так — хоть сто раз!»

Мне казалось, что Брежневу очень понравилось бы кафе «Вернер» и старухи, которые там сидели. Правда, кафе в то время называлось не «Вернер», а как-то по-другому, может, просто «Кохвик». {18} 18 «Кафе» (эст.). Но старухи-то не умирали.

В тот день, когда объявили о смерти Брежнева, у меня началась первая менструация. Но это уже другая история.

1975 год, декабрь. Деда Мороза на школьной ёлке изображал военрук, а Снегурочку — старшеклассница, высокая, худющая и некрасивая.

— Вот уродина. зачем её вообще выбрали Снегурочкой, ведь она Баба Яга. — шепчу я Ларке.

— Ну и что, а зато она отличница, ни одной четвёрки у неё, представляешь? Мне Витька говорил. И ещё — она, Ленка эта Кузина — блондинка. вот тебя бы и меня никогда не выбрали, хотя мы красивее. Потому что у снегурочек светлые волосы, а не такие, как у нас.

— А почему Дед Мороз — военрук?

— Да потому что непьющий он. Вот в прошлом году, мне тоже об этом Витька рассказывал, Дедом Морозом был второгодник один. представляешь — он почти такой старый, как наши папы, ведь он в каждом классе сидел по два, по три года. ну вот, значит, этот второгодник совсем пьяный напился и ёлку свалил. его тогда совсем из школы выгнали.

В нашей школе часто менялись учительницы пения и военруки. Учительницы — они все почему-то, как на подбор, были рыжими — уходили в декрет, а с военруками творилась настоящая чернуха. Один из них пьяный упал с балкона и разбился насмерть. Другого убил любовник его жены.

Теперешний военрук был трезв и суров. Даже в роли Деда Мороза. Даже когда он со Снегурочкой взывал: «Раз, два, три, ёлочка, гори!», выходило у него это всё как-то по-собачьи — будто лает старый охрипший бульдог. Даже не «гав», а вот так: «Рррхав! Рррххххаввв-хав-хав-хав!» Снегурочка же пищала, как крыса, отведавшая сиропа — мерзко и сладко: «Ну, ребята, хором, дружно.»

Ёлочка не зажигалась.

— Ну и дураки, — пробурчала я. — Лучше бы подарки поскорее.

Ёлка зажглась только после пятого призыва, и нас погнали плясать летку-еньку под старую дебильную песенку про пингвинов, которые дружат с полярниками. Ну кто же сейчас так танцует?! Сейчас все трясутся, как хотят.

После пингвинов поставили тоже старьё, «Идёт снег» Адамо.

Ларка шепчет:

— Слушай, Тань, я тебе сейчас одну очень неприличную вещь скажу. Только ты никому не говори, хорошо? Наша старшая пионервожатая. беременная! (Последнее слово — совсем тихо.)

— Что, правда? Ребёночка ждёт? Ой, как неприлично!

— Угу. Уже видно.

— А она не родит прямо щас, на ёлке? Вот будет ужас!

— Угу. Может, и родит. Я не знаю.

Но вожатая продолжает носиться, помахивая животом, и никого у неё не рождается.

Праздник окончен. Нам раздают конфеты и выпроваживают из зала.

— Опять ананасных этих, с вафельками наложили, а трюфелей нет, — обижается Ларка.

К нам подходит Витька из третьего «б», Ларкин сосед.

— Ой, девчонки, что я вам покажу.

И мы идём за ним к комнатке, в которой хранится всяческая бутафория. Витька прикладывает палец к губам, и мы осторожно заглядываем в приоткрытую дверь. В комнате полумрак, но мы различаем в углу высокое, светлое и узкое пятно, на которое лезет пятно маленькое и тёмное. И я сразу понимаю, что это Снегурочка и Дед Мороз. Снегурочка шепчет: «Ой, Фёдор Петрович, миленький, ой, не надо. ведь увидеть могут», но не отталкивает его. А Дед Мороз хрипит не разберёшь что, может, матерное. и становится на цыпочки, чтобы достать губами до снегурочкина лица, ведь Лена Кузина высоченная, а военрук маленький, как такого вообще в армию взяли?

— Так, ребята, вы что тут делаете? Вас родители ищут.

Это учительница физкультуры Людмила Адамовна.

— Да так, ничего, просто гуляем, — мнётся Витька.

Когда мы выходим из зала, он говорит:

— Эх, жалко, не видели вы, как он ей под юбку лез.

Через три года военрук и бывшая Снегурочка погибли в гараже, задохнувшись выхлопными газами.

У нас в школе была одна учительница. Старая и в грязно-белой уродской шляпе, похожей на ночной горшок. И сапогах-чулках — тогда это был последний писк моды. Эти сапоги-чулки — лаковые, блестящие — выглядели на училке похабно. Похабнее, чем на длинноногих девицах в мини по-самое-моё. Потому что уж на ком-ком, а на ней эти сапоги-чулки были просто непредставимы. Даже запредельны. Как если бы наша старшая пионервожатая, беременная, заявилась в школу в одной набедренной повязке.

Старая училка ненавидела детей. Она вела какой-то младший класс — третий, кажется. И всё время орала — даже когда была полная тишина. Я сама слышала: «Если ещё — хоть звук, хоть слово, я выкину вас всех из класса, как щенков!» Ей было за семьдесят, а она всё работала. Она уже не могла без этого. Ей надо было каждый день идти в школу и орать на детей.

На лице этой училки было столько брезгливого отвращения, что дети просто каменели в её присутствии. И не сплетничали о ней, как о других учителях. И прозвища у неё не было. Даже имени её старались не произносить: «Ну, эта. такая. ну, сам знаешь.». И все понимали.

Когда я в 76-м пошла во второй класс, училки в сапогах-чулках уже не было. Умерла она.

Потом я узнала больше об этой учительнице. Она родила единственную дочь поздно — года в сорок три. Все удивлялись: старая дева, ни с одним мужиком её никогда не видели, детей ненавидела лютой ненавистью и тут — на тебе! Впрочем, что училка могла поделать? Аборты тогда, в сталинское время, были под запретом. Из школы ей пришлось уйти. Через несколько лет, в хрущёвские времена, она опять стала преподавать — уже в другой школе, нашей.