Алекс Норк - Маргарита

Начиная от Третьяковской галереи, — вправо, в сторону «якиманок», влево, в сторону «пятницких и ордынок» — все на этом огромном пространстве, упирающемся снова в Москва-реку и в Большое Садовое, все здесь памятник. В глубине, в переулках, можно еще обнаружить каменные двухэтажные домики, построенные лет сто двадцать назад для сдачи комнат очень небогатому люду, — с крошечными окнами, темными, похожими на норки подъездами, стенами, иногда потерявшими прямой угол, но крепкими и все же еще надежными. Сколько поколений отпечаталось здесь, только в этих простых и непривлекательных на легкомысленный взгляд жилищах?

Разве может быть непривлекательной жизнь человеческая, разве стены, в которых шел ее ход, — не свидетели? Кто-то зря придумал называть их «немыми».

Чувства, испытываемые человеком, ощущаемые в нем другими людьми — не такие же ли явления природы, как все прочие? Разве дух человеческий замыкается в нем самом и не стремится наружу? Отчего тогда, как все живое, родившееся, это сразу должно исчезнуть, отчего оно не должно стремиться найти пристанище?

На огромном пространстве Замоскворечья сосредоточено все, что было когда-то в России, — церкви всевозможной архитектуры, купеческие и дворянские дома и особняки, приютные и первые публичные медицинские заведения, и единственное, что достойно поместило себя туда уже в новом времени, — монументальные сталинские строения. Они тоже создавались как памятники истории, а истории всегда сосуществуют друг с другом, у них общий смысл, они не противники.

Не поднимайте, господа, руку на Замоскворечье — этот уникальный памятник Москвы и России, не пакостите его турецкими офисами и бандитскими кабаками.

В доме напротив Третьяковской галереи, построенном уже на закате жизни Вождя народов, в доме с высокими этажами, художественно облицованным фасадом с несколькими по нему торжественно-парадными крыльцами, в одной из громадных квартир, которую занимал когда-то очень немаленький человек той эпохи, праздновалось новоселье.

Праздновалось, вместе с ним, возвращенье на родину одного из светил мировой науки, нобелевского лауреата по медицине, проработавшего около двадцати лет не в России, а в заокеанских лабораториях, — праздновалось возвращение профессора Дениса Денисовича Рождественского.

На званый обед собрались старые друзья и коллеги, постаревшие очень уже. С некоторыми в прошедшие годы случалось пересекаться на международных научных конгрессах, с другими довелось увидеться только сейчас, и такие лица вместе с теплым отрадным чувством грустно напоминали о времени — бегущем, кажется иногда, уже только ради себя самого.

— Да, любезный Иван Петрович, время не друг человеку. Время так же пусто, как и пространство. А если говорить проще — ни того, ни другого не существует как таковых.

— Я прекрасно помню все ваши теоретические работы, профессор, ваш закон: мерой событий являются только другие события, а физические единицы измерения отражают лишь нашу способность к отдельным сравнениям.

Теперь, вечером, проводив остальных, можно было побеседовать и с любимым бывшим учеником, перешагнувшим уже сорокалетний рубеж, и самим без пяти минут доктором медицинских наук.

— Там я говорил о биологии, голубчик. Но мне кажется, проблема гораздо шире — мир устроен намного сложнее, чем нам представляется, я не уверен даже, что мы знаем о нем процент или два, и что больше всего обидно — частных законов открыли множество, научились их хорошо применять, однако вот, главное ускользает куда-то.

— Вы говорите о неких фундаментальных законах биологии?

— Не только о биологии, нет. О мироустройстве. С возрастом начинаешь о нем всерьез размышлять. И является мысль — мы вряд ли об этом много узнаем, потому что человек чего-то не заслужил.

Хозяин открыл ящичек с теми дорогими кубинскими сигарами, на которые не распространяется никакое эмбарго.

— Прошу вас, голубчик. И не буду больше морочить вам голову своей философией, скажите-ка — как бы вы отнеслись к идее поработать теперь со мной?

— С восторгом, Денис Денисович! Вы хотите взять кафедру или лабораторию в институте?

— Нет. В этой квартире имеется большое специальное помещение для лабораторных экспериментов, и необходимое оборудование из Германии и Швейцарии мне доставят буквально завтра, — он повысил голос, чтобы было слышно через открытую дверь: — Зиночка, свари нам еще крепкого кофе!

— А о каких исследовательских направлениях вы говорите, профессор? В том же поле — генно-инженерной тематики?

— Не совсем, доктор Борменталь, не совсем. Мы всё крутимся вокруг молчащих генов и не можем их понять, не правда ли? «Некая балансовая составляющая» — говорят одни, «Просто эволюционная случайность» — утверждают другие. Нет-нет, дорогой, природа совершенно не терпит случайного, да и эволюция сама все больше походит на сказку для утешения.

— Для утешения?

— Конечно. Происхождение от животного снимает всяческую ответственность — ну вы посмотрите вокруг. Да к тому же вам прекрасно известно — биологически ближе к человеку не обезьяна, а свинья, и уверяю, если завтра кто-нибудь выдвинет такую теорию происхождения, она многим понравится.

— М-м, вероятно. Однако вы говорили о молчащих генах. Я правильно догадываюсь о собственной на их счет гипотезе?

— Правильно, доктор.

Хрупкая миловидная девушка внесла поднос с двумя чашечками, от которых шел чуждый и манящий аромат жарких стран.

— Спасибо, Зина. Как ты находишь моего ученика? Красивый и неженатый. Вы тоже обратите внимание, доктор, какая она славная и опять же, в контекст, незамужняя.

Девушка смутилась, щечки ее так стремительно покраснели, как бывает еще у детей.

— Да-с, дорогой мой Иван Петрович, молчащие гены. Вы не задумывались о том, что мы, люди науки, никогда ничего не придумываем? Мы не придумываем, а открываем. Следовательно, это открываемое существует вне нас, — профессор предупреждающе поднял руку: — Не отвечайте, мысль, разумеется, тривиальная. Однако тот факт, что мы открываем истинное, означает, что мы действуем истинными методами, — он поспешил вслед за выпущенной струйкой сигарного дыма: — И это тривиально, согласен. Но вот никто не делает очевидный за этим шаг — методы, как истинное, стало быть, тоже существуют вне нас.

— Несколько парадоксально, профессор. У вас по-прежнему на все свой особенный угол зрения.