Алекс Норк - Маргарита

До входа в VIP-зал было очень недалеко, там ждали, и, чтоб отогнать других, на двери с внутренней стороны висела бумажка «Трубу прорвало».

Гостья и собака направились первыми, за ними, разворачиваясь, опять по ранжиру, двинулись остальные.

— Мило, мило, — похвалила гостья, ступив несколько шагов в VIP-зал, — скатерти мне нравятся, и главное — хорошо отстираны.

«Твари, — произнес про себя генеральный аэропорта, — я ж новые велел постелить».

И обратился к гостье с зелеными мерцающими глазами:

— Чем богаты, как говорится, тем и рады. Извольте с дороги откушать.

— А почему нет?

На левой руке женщины — сколько же это стоит — широкий платиновый браслет с огромными по нему изумрудами, каратов тут в сумме, наверное, двести.

— А вы богаты, господа, — оглядев главный — «избранный» — стол, произнесла дама, — стерляжья икра, — она обратилась к собаке, уже спущенной с поводка: — Это не иранская дребедень, и не из немецких садков — настоящая браконьерская. Тебе, милая, надо попробовать.

Генеральный аэропорта злобно прошептал метрдотелю:

— Ты за скатерти ответишь.

— Новые, у меня чеки из магазина.

— Это ты мне, — он едва подавил пытавшийся вырваться голос, — мне рассказываешь про чеки?

Самке-ротвейлер уже поднесли густо намазанный бутерброд, та, осторожно понюхав, взяла половину в рот, подержала, и отправила весь целиком.

— Кушает, — умилительно произнесло несколько голосов.

Даме наливали «Бордо».

— А, это жареные бараньи яички? Всем рекомендую, господа. В Киргизии забили целое стадо, сами-то они что едят, кроме лепешек?

Собака повела носом в сторону блюда.

— Тебе, милая, пока ни к чему — это для стимулирования людей среднего и старшего возраста. Ты лучше скушай пару раковых шеек, раки ползали еще час назад.

Кроме трех самых главных, с ловкой рядом прислугой, остальные разместились у другого стола, проще в чем-то блюдами, но не обиженного. «Опытный» знал — деликатность в употреблении будут держать только первые десять минут.

У Ришельевича кроме всякого добра был еще отдельный коттедж — не на Рублевке, и неизвестный почти никому.

Самое время приехать Рогнеде, но всегда эта дрянь опаздывает.

Коньяк на столе, он пьет совсем по чуточке, потому что лишние дозы «перед этим делом» к хорошему не приводят.

И не очень внимательно смотрит на экран телевизора, где показывают аккуратный, несмотря на сибирскую глухомань, городок Забуйск и рассказывают про молодые годы родившегося там лидера новой партии «Эх, Россия».

Забулькало вдруг в животе, и потянуло на расслабление.

Ришельевич поспешил в туалет.

И скоро вышел, довольный, что очищение произошло вовремя.

Где ж черти носят Рогнедку?

Большая комната в полумраке… он сначала не понял — она приехала?

Нет, понял.

Хотя снова не понял.

За столиком, где сидел он, сидят два мужика.

Из охраны?

Не может быть — те снаружи, и без приказа появиться не смеют.

Но главное — один мужик отхлебывает из горла его коллекционный коньяк, передает другому, и тот тоже отхлебывает.

Ришельевич, застывши, простоял секунд пять…

— Присоединяйся, чувак, — дружелюбно предложил кругловатый с откровенно скотскою мордой.

— Или там постой, — предложил другой очень неласково, взглянув на него одним темным, а другим неприятно серебрящимся глазом.

Мысль заработала: бандитский наезд, охрана снаружи, следовательно, перебита…

— Мы мирные люди, — опять отхлебывая, проговорил толстый-любезный.

— Но наш бронепоезд стоит на опасном пути, — добавил другой.

— Что вам угодно? — спросил Ришельевич, стараясь глядеть исключительно на любезного и держать себя хладнокровно.

— Россию любишь?

— Грабить он ее любит. Короче, полтинник с тебя.

Нехороший поднялся и сделал к нему два шага:

— Там счет, куда деньги переведешь.

Дальше Ришельевич получил такой удар в ухо, что помнил только — его голова и ноги высоко в воздухе, и на одном уровне.

Что там было потом, что там было?

Нет, он помнит.

Хотя не всё, не совсем.

Аугелла, она передала ему нотариально заверенные копии одной из самых крупных международных юридических фирм — вон, пакет на столике…

И благо — он самый главный, к черту сегодня работу.

В голове энергичный голос Высоцкого барабанит: «А где был я вчера…», и мешает сосредоточиться.

Госпожа Аугелла — опекун великой наследницы капитала, оказавшегося все-таки большим, чем у самого Гейтса.

«Только помню, что стены с обоями»…

Ой.

Челядь бегала в киоски скупать цветы, ансамбль цыганский, вызванный из рядом загородного ресторана.

Какие ноги!

В настоящих женских ногах всегда немного присутствует детство, подростковость вернее, с теплым ожиданием жизни.

Она слилась на минуту с цыганками и явилась перевязанная по бедрам пестрым платком, черные узорные чулки почти до самого верха… низа, правильнее сказать.

Лёня пляшет с цветком в зубах, и цыгане бодрят его криком «ходи, ходи!»

Челядь, племя халдейское — молодое и такое противное — вытворяет себя в экстазе.

«Развязали, но вилки попрятали…»

Нет, хамства не было — доброжелательно всё, но если взвесить — сплошное, конечно же, безобразие.

«Ходи, ходи!»… он тоже не удержался.

Что такое женщина? Ноги и прочие элементы?

Нет — женственность, прежде всего. А если эта женственность вместе с ищущими ногами и прочим… да что же жизнь вдруг поворачивается так, словно прежняя вся не была настоящей, что теперь бы ей, вот, и начаться…

Лёня петь, оказалось, может неплохо — не сильным, но складным вполне тенорком.

А потом… пьяное всё, включая прислугу, цыганки позволяют брать себя не только за талию…

«Целовался на кухне с обоими…»

Ну, привязалось!

Сам он не целовался — хотя был момент, захотелось.

И не дошел процесс, к счастью, до собаки и опекунши.

А исчезли обе, только потом кто-то сказал — ушли, сели в подъехавший черный большой лимузин.

Сцены мужских целований взасос до сих пор бьют по нервам, то есть и даже среди хороших его знакомых, оказывается…

Мокрая глинистая дорога с лужицами, но не размытая.

Телега.

Он сидит на широкой досочке с вожжами в руках.

Лето, наверное, — зеленые вдали опушки за травянистыми дикими не под пашней полями.

День непогожий.

Надо слезть с телеги, потому что рыжая лошадь не движется.

И не движется почему?

Его ноги в кирзовых сапогах в глине не утопают — твердо ступают, только пачкаются немного, в телеге пусто, а лошадь — сильная крупная.

Он трогает округлый, грубо шерстящий бок, подходит к морде, глаза — большие коричневые — смотрят не на него, а на уходящую в непонятную даль дорогу.