Валерий Григорьев - Обречены на подвиг. Книга первая

– Пиши социалистические обязательства!

– А не рано? А что писать? – неуверенно спросил перепуганный майор.

– Какой рано! Завтра будет поздно! Пиши: пункт первый, стать летчиком третьего класса. Остальное как обычно, на соревнование вызывай меня! – тоном умудренного опытом человека диктовал Худякову «комсомолец».

– А мне не говорили, что я буду летать, – растерялся политработник.

– Как, не будешь? Ты же комиссар! Ты же заместитель начальника политического отдела полка. Партия послала тебя в авиацию, а комиссары всегда должны быть впереди, и своим примером показывать как надо летать, и как надо защищать Родину! Какое ты будешь иметь моральное право требовать хорошего выполнения полетов, если сам не имеешь об этом никакого представления? Пиши, стать летчиком третьего класса, на второй ты не успеешь подготовиться.

Написав свои обязательства, Худяков с подачи того же чуткого товарища побежал их утверждать к начальнику политотдела полка подполковнику Миленевскому. Тот сначала поблагодарил за оперативность, а когда прочитал первый пункт обязательств, взревел так, что незадачливый зам от неожиданности не смог толком объяснить, почему он это написал. С той поры Худяков, заработав комплекс неполноценности, ходил угрюмый и подозрительный, чувствуя везде подвох.

И опять очередной прокол, да еще на таком уровне! Не знаю, как вел бы себя другой на его месте, но наш несостоявшийся летчик, проглотив пилюлю, затаил злобу на все, что связано с авиацией, и вредил всем исподтишка, особенно летному составу.

Прошел месяц после встречи с генерал-лейтенантом, и в моей летной судьбе произошел эпизод, который едва не стоил мне дальнейшей карьеры, а может быть, и самой жизни.

Я выполнял полет с Кравцом на УТИ МиГ-15. Отпилотировав, захожу на посадку. Инструктор, как всегда, боится маленькой скорости, и мне приходится держать двести семьдесят километров в час, что на целых тридцать километров больше положенной. На посадке самолет, едва коснувшись, «подвзмыл» сантиметров на двадцать. Как и положено, я задержал ручку. Но не тут-то было. Кравец резко отклоняет ручку управления от себя, самолет, имея приличную скорость, немедленно реагирует на это опусканием носа. Понимая, что он допустил ошибку, инструктор хватает ручку на себя, и это совпадает с ударом носовой стойки о бетон. Сжимается амортизатор стойки, самолет под воздействием разжимающегося амортизатора и аэродинамических сил задирает нос и отходит от земли. Звук, исходящий от непривыкшего к такому насилию амортизатора передней стойки напоминает стон порванной струны. Никогда до этого и после я не слышал более короткого и пронзительного «Дзинь!!!». Голубое-голубое небо, плавно покачиваясь в передней обечайке фонаря, как будто насмехается: «Вот это плата за любовь ко мне!»

Все происходит как в замедленной съемке. Я слышу мат Кравца, который возвращает меня к реальности:

– Е… твою мать! Е… й молокосос! Х… ты у меня будешь летать! П… ц мне, а не комэска! – несется мне в уши. Успеваю боковым зрением отметить, что высота более двух метров. И здесь инструктор допускает еще одну грубейшую ошибку – резко, почти полностью отдает ручку от себя. Самолет нехотя, как бы спрашивая: «Что вы со мною творите?» – переламывает восходящую траекторию и, опустив нос, ничем не удерживаемый, устремляется вниз. Голубизну неба сменяют широкие серые прямоугольники бетона. Они увеличиваются в размерах, предвещая неотвратимую встречу с земной твердыней. Что есть силы перебарывая инструктора, я тяну ручку на себя, успевая вспомнить, как сгорают УТИшки. Самолет, потерявший скорость, неохотно реагирует на мои действия, и я понимаю, что последствия будут самые плачевные. Под воздействием силы земного тяготения грубо соприкасаемся с бетоном и, к моему удивлению, не отскакивает от него, а, как будто приклеившись, ползем, виляя от юза. В мате Кравца я улавливаю оптимистические нотки, и мне становится спокойнее. Пробежав, а вернее, проползя метров двести, самолет резко разворачивается на сто восемьдесят градусов и замирает. Взобравшись на крыло и спрыгнув на грешную землю, которая несколько секунд назад едва нас не погубила, я понял, каким чудодейственным «клеем» нас прилепило к бетону. Все три колеса шасси изодраны в клочья, и самолет, повинуясь силам трения-качения, потеряв «летучесть», прополз оставшийся отрезок пути на обезображенных культях. Это нас и спасло.

Евгений Наумович, в летной жизни которого это был как минимум четвертый «козел», мастерски научился их исправлять нажатием рычага тормозов, когда самолет еще в полете. Я и раньше слышал о таком необычном способе борьбы с «козлятиной», но, честно говоря, сомневался в его эффективности, и уж тем более не думал, что испытаю его на собственной шкуре.

Достойно оценив действия учителя, я лихорадочно стал искать выход из ситуации. Ведь за «козла» кто-то должен ответить, а, судя по настроению Кравца, это явно не входило в его планы. Даже если во всем обвинят его, а именно так оно и должно быть, то у меня появится такой враг, что о дальнейшей летной карьере можно позабыть. Уж он-то найдет способ отквитаться и превратить мою дальнейшую жизнь в кошмар.

А Кравец, по видимости тоже обдумывавший ситуацию, и уже решивший все валить на меня, продолжал извергать в мой адрес проклятья и угрозы.

Мой молодой, еще не испорченный алкоголем мозг, усиленный стрессом, перебрав массу вариантов, выбрал единственно верный, который полностью снимал бы вину с инструктора и реабилитировал меня как летчика. Как можно спокойнее и убедительнее я произнес:

– Евгений Наумович, я скажу, что зажал тормоза перед приземлением!

Кравец несколько секунд переваривал смысл сказанного. Наконец, в его глазах появилась искра надежды, и он спросил:

– А как «козла» объяснить?

– Мы садились на дальнюю полосу, и, судя по тому, что руководитель полетов молчал, он его не видел.

Искра в глазах инструктора возгорелась в полыхающее пламя, которое тут же сожгло все сомнения.

– Во-во, так и говори, зажал тормоза! А я тебя прикрою, хрен они спишут тебя с летной работы!

Подъехал на своем армейском УАЗике руководитель полетов, флегматичный майор Филиппов.

– Что произошло? – как можно строже спрашивает майор, добряк по натуре.

– Да вот, сопливый лейтенант перед посадкой зажал тормоза! – очень уверенно и правдоподобно врет Кравец.

– А «козла» не было? А то Колпаков говорит, что был «козел»? – уже не так строго, не то, спрашивая, не то, утверждая, молвил руководитель, «проморгавший» нашу посадку.

– Какой «козел»? Сам он козел! Была идеальная посадка! Колпачок, тебе что, сдуру почудилось?