Владимир Зёрнов - Записки русского интеллигента

Кажется, был второй день Пасхи. После обедни отец Никодим поднял чашу и, держа её двумя руками на уровне лица, пошёл по переходам и лестницам тюрьмы, а мы с громким пением «Христос воскресе» шли вслед за ним сначала вниз, через внутренний двор, и затем по лестнице на чердачное помещение. Когда отец Никодим вошёл в «сушилку», все женщины опустились на колени, и отец Никодим с Дарами в руках провёл общую исповедь. Я тогда в первый раз видел общую исповедь, и мне очень понравилось, как это совершается. После исповеди все женщины причащались. И эта исповедь и причащение, как все предыдущие, были весьма торжественны и трогательны.

На Страстной неделе меня вызвали на допрос. Допрашивал совсем простого вида небольшой человечек. Допрос начался со стандартных вопросов:

– Фамилия, имя и отчество? Есть ли недвижимое имущество?

– Дом в Серпуховском уезде, – так же лаконично отвечал я.

– А в каком районе?

– Да недалеко от Лопасни при селе Дубна, по наследству от отца перешёл.

– Вот что! Мы тоже лопасненские, от Мелихова недалеко. Столяры мы!

– Значит, земляки, – закончил я мысль следователя.

Земляк задержал меня не более пяти минут разговором о выступлении в саратовском соборе, не касаясь собственно самого содержания выступления. На прощание я попросил:

– Ну как, земляк, долго держать-то будут?

– Да нет! Дела-то никакого нет. На днях отпустят!

Так оно и случилось. Правда, прошло ещё недели две, и лишь 13 мая утром принесли повестки «на свободу» Какушкину и Быстренину. А моей повестки почему-то не было. Я расстроился, что мне придётся ещё сидеть, но меня утешали: наверно, просто повестка в канцелярии тюрьмы застряла, так как накануне слышали, что нас всех троих освобождают.

Проводили мы с аплодисментами (такой был тюремный обычай) моих друзей. Стали собираться на прогулку. Я лёг на койку и решительно заявил, что гулять не пойду. Публика очень чутко относилась, не приставала. И не успели мои соузники вернуться, как в дверях камеры появился дежурный служитель с повесткой в руке и объявил:

– Зёрнов, на свободу! {587}

Пришедшие с прогулки товарищи по камере поздравляли меня и радовались моему освобождению: в этом видели признак того, что дела не лежат под спудом, а понемногу ликвидируются.

Из всех соузников по Бутырской тюрьме, сколько я знаю, был расстрелян один только генерал Клембовский {588}, остальные же благополучно были освобождены. А. М. Зайончковский умер в звании профессора Военной академии Генерального штаба {589}, милый отец Никодим тоже умер на свободе, а В. Ф. Джунковский работал на какой-то маленькой советской должности. Я встречал его на улице. И мне кажется, на днях (1946 год) я видел его в метро, но не решился окликнуть {590}. Может, ему было бы неприятно вспоминать 1921 год.

При выходе из тюрьмы мне предложили дать подписку в том, что я останусь работать в Москве.

На свободе

День был жаркий, а я – в шубе, барашковой шапке, с мешком за спиной и сильно обросший, но решил не стричься до приезда моих из Саратова. Прямо из Бутырок я прошёл к П. П. Лазареву, он жил при институте на Миусской площади, это совсем близко от Бутырской тюрьмы. Меня очень ласково встретили и Пётр Петрович, и его жена Ольга Александровна [55]. Пётр Петрович рассказал мне, что в моём освобождении принимали участие он сам, Н. А. Семашко и профессор Л. А. Тарасевич – они подписали втроём нечто вроде поручительства {591}.

От Лазаревых направился к Варечке Разумовской. Разумовские жили тогда на Садовой, против Бронной в первом этаже. Я зашёл со двора. Варечка сидела на подоконнике открытого окна и читала книжку. Она со свойственной ей экспансивностью бурно обрадовалась моему освобождению и немного поплакала. У Разумовских я пока и пристроился. Квартира у них была просторная. У них же всё это время жил и Женя Гюнсбург.

Тотчас же я послал телеграмму Катёнушке в Саратов. А на другой день мы справляли одновременно день моего рождения и моё освобождение. Вормсы и Разу мовские и всегда хорошо относились к нам, а тут Варечка ухаживала за мной, как за самым близким человеком.

После всего этого я отправился в Наркомздрав к Н. А. Семашко – поблагодарить его за помощь. Николай Александрович ласково встретил меня. Из приёмной провёл в отдельную комнату. Разговор шёл в таких простых тонах, что я решился спросить, почему мне предложено работать в Москве, а не возвращаться в Саратов, мне и жить-то в Москве негде.

– Нет уж, оставайтесь в Москве. Мы вас здесь всячески устроим. За провинцию мы не отвечаем. Опять произойдёт какая-нибудь заварушка. Опять вас арестуют и придётся вас выручать, а пока я вам дам записку и вы устроитесь в доме отдыха!

Николай Александрович написал записку заведующему домом отдыха «для лиц, уставших от умственного труда» имени Семашко в Николо-Воробьинском переулке, недалеко от Воронцова Поля {592}. Всегда вспоминаю фразу Семашко: «Ведь мы боремся не против религии, а против попов!». Потом, немного помолчав, он добавил: «Нет, впрочем, конечно, мы боремся против религии». Это весьма характерно. Николай Александрович не вполне чётко отдавал себе отчёт в том, против чего, собственно, ведётся борьба. Но сама искренность признания воспринималась хорошо.

В тот же дом отдыха были направлены и Какушкин с Быстрениным, хотя они в отличие от меня могли сразу ехать обратно в Саратов {593}.

Дом отдыха помещался в прекрасном здании старинной архитектуры с большим садом, спускавшимся к Яузе. Обставлен он был роскошно. Кормили едва ли не семь раз в сутки. Общество – самое «изысканное». Там я встретил профессора Барыкина, с которым после играл квартет у Бобкова, да и у самого Барыкина тоже. Встретил композитора Гречанинова, с которым раньше был знаком и играл даже у него квартет.

Гречанинов, между прочим, исполнял нам свою «Messa domestica». Это очень крижальное произведение церковной музыки. Всю православную обедню поёт тенор (кантор) под аккомпанемент небольшого оркестра. Все темы взяты из старинных «гласов», то есть возгласов священника и диакона. Гречанинов сам пел, несмотря на то, что голоса у него совершенно не было, и аккомпанировал себе на рояле. Даже при ограниченных средствах исполнения произведение производило большое впечатление. Гречанинов рассказывал, как однажды он отдыхал в каком-то сугубо партийном доме отдыха. Его пригласили что-нибудь исполнить из собственных сочинений. У него ничего с собой не было, кроме этой «Mess’ы». После исполнения состоялся митинг, на котором было постановлено просить Гречанинова оставить дом отдыха, так как музыка производит слишком положительное «религиозное» впечатление.

Встретил я там и дочь Ф. И. Шаляпина Ирину и её мать Иолу Торнаги. Ирина читала стихи, она готовилась к сценической деятельности. Читала очень хорошо. Встретил бывшую танцовщицу Джури, которая была замужем за Карзинкиным, прежде очень богатым коммерсантом. Джури когда-то была очаровательной, лёгкой как пушинка танцовщицей Большого театра {594}, а здесь – иссохшей старушкой. Я даже неловко удивился, когда она себя назвала, но сейчас же спохватился и стал вспоминать, как мы молодыми людьми ею увлекались.