Владимир Рекшан - Самый кайф (сборник)

Эти сатурналии, эти ипотезы, эти гестрионско-скоморошьи дела изучались старательно членами коммунистической партии. Они могут еще три пятилетки нас изучать и не понять ничего, если не уяснят себе гносеологическую сущность сего базарно-смехового, эротическо-языческого, существовавшего всегда под иными личинами, социально-религиозного явления, нашедшего основу в африканском примитивном пещерном ритме.

Впрочем, о дадзыбао-обоях. Мне удалось умыкнуть ту их часть, что касалась «Санкт-Петербурга». Для того мы и собрались через пятнадцать лет, такого сам не придумаешь, а ведь как-то надо заканчивать повесть. Откликов оказалось достаточно, и не очень обидных, а сверху резким почерком чья-то восторженная рука начертала: «Бэби, я обторчался вчерняк!» На этом, собственно, можно и ставить точку. Но я все-таки поставлю многоточие…

Январь – июнь 1987 года

Весна все-таки вступила в май, и на марсианской почве дворового колодца, там, где двумя скамейками и полоской земли подразумевался сквер, поднялся субтильный пушок травы. Уже кисловатый запах помойки предсказывал близкое лето, кошки скакали по двору, а гиперсексуальные юноши в сквере бренчали на гитарах до полуночи.

Мы сидели с Олежкой в комнате, не зажигая свет, и молчали, поскольку давно сказали все, что собирались сказать друг другу, и поэтому даже часть из того, чего говорить не стоило. Молчание наше было, однако, относительным – ведь Олежка повторял каждые пять минут:

– Может, оттянемся, Саша, а? Что так молчать? Я бы оттянулся, – а я отвечал:

– Какая оттяжка! Ночь, Олежка, уже ночь.

Но пробили куранты, затихла гитара, и я согласился:

– Ты знаешь тут кого-нибудь? Где тут у вас бутлеры?

– Да на «фонарях», Саша, круглые сутки и в полный рост.

Мы прошли по коридору мимо соседской двери, вышли на лестницу и вызвали лифт. Тот гулко пополз вверх, остановился. Кабина освещалась яркой лампочкой, а над клавишей вызова гвоздем некто нацарапал фаллический символ петербургских парадных – эта народная графика въелась мне в мозг с детства.

Мы вышли в ночь, и Олежка сказал:

– До исполкома дойдем – и налево до Майорова. Пять минут хода, всех-то дел.

– Думаешь, получится?

– Эк ты думаешь – это же «фонари»!

Темная махина исполкомовского дворца глядела на пустынную площадь, на скачущего от исполкома к Исаакию императора Николая, на гостиницу «Астория», возле которой собирали урожай валютные девки. Дворец охраняли двое сержантов. Они закурили, лениво оценили нас и забыли.

Олежка кивнул в сторону «Астории» и сказал:

– В чем вопрос тусовки – не понимаю. Нас давно купили с потрохами. Лучшие бабы – и те не нам. Лес, рыба, Большой театр, – он стал на ходу загибать пальцы. – Все уже продано в полный рост.

– Сколько можно говорить об одном и том же?

– Сколько! Хоть поговорить-то!

Мы вышли на Фонарный переулок, и Олежка велел подождать возле бани, а сам быстро пошел туда, где на соседнем перекрестке маячили тени.

Я ждал долго, но вот из темноты появилась белая куртка Олежки, и он уже говорит мне полушепотом и чешет, чешет запястья, шею, подбородок:

– Есть три сухого по четыре. А у нас сколько?

– Кончай чесаться, не в кайф, – говорю я.

– Это же дерматоз такой. От нервов! – обижается Олежка.

– А ты не волнуйся – у меня десять рублей есть.

Он добавляет два рубля, возвращается в темноту на перекресток, и я опять его долго жду, а после:

– Все в порядке, Саша, это же «фонари».

– То-то и видно, что такой мрак.

Мимо императора, мимо «Астории», мимо жизни, неподвластной исполкому, мимо изнывающих, застоявшихся сержантов идем к Олежкиному дому, парадной, лифту с фаллической графикой… Возле лифта в заплеванном аппендиксе сплелась в объятиях парочка.

– Видал, как он ее мацал, а! – говорит Олежка, пока мы поднимаемся, и начинает чесаться.

– Да не чешись ты! И так весь коростой покрылся, – говорю я.

Мы проходим в комнату, и Олежка зажигает свет. У него полупустая комната в двадцать метров. Над раздвижным диваном две большие фотографии детей, с которыми не дает ему видеться прошедшая жена. На столе сахарница и засохший хлеб. Олежка жадно срывает пробку, а я подвигаю фужер и рюмку. Пить не хочется, но и домой не хочется, не хочется ничего.

– Столовое, – говорит Олежка, – рупь семьдесят.

– Дрянь, – говорю я. – Его с мясом надо.

– Мя-со, – протягивает он. – На «фонарях» в винном всегда и бормотуха есть. Они полмашины скупят, а ночью оттягивают всех. В полный рост.

– Рядом с исполкомом.

– Кому Указ не указ, тому толкаться у касс. Или у бутлеров без очереди. Как на рынке – надбавка за качество обслуживания. А утром на опохмелку и стаканами продают.

– Понятно. Тут зачешешься.

Он и зачесался. Чешется, чешется снова, не обижается теперь, а говорит вдруг:

– Плевать на все. Я еще, может, и гитару пропью. Так пропью, чтоб не осталось ничего.

– А Корзинин как же?

– А что Корзинин? Нормально. Задолбали все. – Он срывает пробку с другой бутылки.

– Если так будешь пропиваться, так это у меня ничего не останется.

– Да брось ты жаться, – говорит Олежка.

Пить не хочется, но уже нравится. Не хочется и лень глотать кислятину, но уже приятно понимать, как вино, сгорая в тебе, оборачивается теплом и смягчает мысли. И уже хочется говорить, все равно о чем.

– А соседи как?

– Тихие соседи. Ребенок иногда плачет, а так – нормально, на мозги не давят.

– А когда выпьешь?

– Нет, не давят. Он-то сам того, ширяется, а она – нет, никогда, точно знаю.

Словно подтверждая сказанное, за стеной тихо всхлипнул ребенок, после по коридору кто-то прошел на кухню, полилась вода из крана, с шумом разбиваясь о раковину. Затем все стихло.

– Ты сам видел?

– «Машину» видел случайно. Глаза его видел… Что ж я, не разбираюсь! Он неделю поширяется, на пьянке переломается, а после держится несколько месяцев. По-моему, должен скоро начать, а может, и начал.

Олежка кривит усмешкой губы, а вообще-то черты лица у него правильные. Это теперь оно у него вечно в пятнах, вечно изодранное на висках ногтями, волосы же редкие, белесые, торчат куцым ежиком.

Олежка пытается включить магнитофон, который стоит прямо на столе полуразобранный, долго вертит ручки, стучит кулаком по корпусу. В нем что-то начинает вращаться, но главное отказывает, а Олежка чешется и повторяет:

– Счас запашет. Под Боба Марли оттянемся. Ты только послушай, как он вторую долю качает. Вторую долю качает – и всех дел.

– Точно. Оттянемся. Я так уже начинаю, – говорю я и иду в туалет.

Я долго тыкаюсь в клавиши – свет зажигается то в ванной, то на кухне, то в коридоре, наконец мне повезло. Стены вокруг унитаза и бачок заклеены рекламными вырезками, которые предлагают белозубую жизнь и «Кэмел», белозубых красавиц в ажурных трусах и пиво из шведских пивоварен, и все то, к чему я почти прикоснулся, и то, к чему на морскую милю не подпустят никогда Олежку…