Гильдебрандт-Арбенина Николаевна - «Девочка, катящая серсо...»

Впервые Лёню (или Лёву) увидала я в кв<���арти>ре Левенстерн, моих знакомых, на Литейном {58} 58 Имеются в виду: Елена Арнольдовна Левенстерн — преподаватель по классу рояля — и ее сестра Зельма Арнольдовна Левенстерн — заведующая в Школе драмы и музыки Н. И. Кранца и В. В. Покровского, помещавшейся в 1912–1913 годах в доме на углу Литейного пр. и Симеоновской ул. (№ 45/8), с 1914 года — владелицы частной музыкальной студии, до 1916 года располагавшейся по тому же адресу. . Был домашний концерт. Мы в прилегающей гостиной познакомились — и втроем уселись разговаривать. Неприлично проговорили весь концерт. Меня потом очень ругали. Когда в моей жизни были интересные и памятные дни, это почти всегда было под запретом, и с моей стороны всегда были «срывы» поведения: не то, что положено! Втроем? третий собеседник — Чернявский, Владимир Степанович (потом — Володя), поклонник Блока, который почти сразу с этого дня стал мне звонить, писать и обещал «привести» к Блоку {59} 59 «Ярым поклонником Блока» назван В. С. Чернявский и в воспоминаниях Рюрика Ивнева (см. его «Избранное» [М., 1988. С. 308]). Блок, между прочим, участвовал в составленном Чернявским (совместно с М. А. Долиновым) сборнике «Зеленый цветок» (П., 1915), объединившем, как и изданный ранее при участии Чернявского сборник «Шестой гимназии ее ученики» (СПб., 1912), в основном бывших воспитанников петербургской 6-й гимназии (стихотворения некоторых участников «Зеленого цветка» см. также в издававшемся учениками 6-й гимназии в 1911–1914 годах «на правах рукописи» журнале «Северное сияние», который с 1913 года редактировался И. Оксеновым). . Больше всего и говорил он тогда. Лёня говорил немного, сидел спиной к окну; все — за круглым столом: за стеной — шел концерт.

Володя Ч<���ернявский> говорил о Блоке, притягивая мой интерес чем-то взятым из роли Бертрана перед пустельгой Изорой — из «Розы и Креста». Лёва говорил немного, я мало смотрела в его сторону, но от его египетских глаз шли — для меня — горячие волны, как будто открыли дверь в оранжерею.

Сестры Левенстерн — будущие владелицы Муз<���ыкальной> школы знали семью К<���аннегисеров>, и от них я узнала многие подробности. В квартире К<���аннегисеров> бывали любительские спектакли, и мою старшую сестру Марусю приглашали играть в Блоковской пьесе «Балаганчик» {60} . Сестра училась в театр<���альной> школе, но она предпочитала чеховский и более реальный репертуар, а к «декадентам» была равнодушна. Потом она полюбила всех поэтов, кот<���орых> надо было любить, но я, младшая, была пионеркой. Вместо сестры «играть» туда пошла ее подруга детства, Мими {61} (тоже из теат<���ральной> школы, но другой). Помню, какой интересный костюм подготовила Мими для «второй пары влюбленных» (т. е. демонической). Мими была очень хорошенькая, смуглая брюнетка, и многих «там» очаровала. Я о ней пишу потому, что наши судьбы связаны с квартирой К<���аннегисеров>.

Из известных мне (тогда) людей в «Балаганчике» играл К. Ляндау (3-я пара; «Средневековье». Он был высоченный).

Лёва никогда не играл.

Второй спектакль был «Как важно быть серьезным» Уайльда и «Дон Жуан в Египте» Гумилёва {62} . Джека играл Сергей Акимович (т. е. Сережа) {63} , Гвендолен — их сестра, Loulou {64} . Альджернона — Никс Бальмонт и Сесили — Мими. Сесили — моя будущая роль (в театр<���альной> школе и в театре) {65} . Мими играла Американку в «Дон Жуане», а самого Дон Жуана — Чернявский {66} . (Обладатель самого красивого голоса на свете. Это мое мнение подтвердили потом Антон Шварц и Дм. Журавлев, вспоминавшие потом (в разное время) этот голос и этого человека. Ч<���ернявский> работал на радио одно время. Все пластинки с Лермонтовым и Блоком во время войны были уничтожены {67} .)

Я в то время все время училась и мало где бывала. Но был один вечер, когда я видала всех трех. Лёва был во фраке, с белым цветком в петлице, и они стояли рядом с Никсом Бальмонтом (рыжий, с фарфоровым розоватым лицом, зеленоглазый, и на лице — нервный тик! прелесть для моего, вероятно, извращенного вкуса!). Никса в университете звали «Дорианом Греем». Никс говорил своей сестре Ане (Энгельгардт), что, вероятно, такой, как я, была бы его покойная сестра, Ариадна — (Бальмонт) {68} , — меня часто путали потом с Аней, хотя она была смуглее, темнее и, по-моему, много красивей.

Помню стихи Лёвы, прочитанные мне:

Мне это очень понравилось, но как можно было не любить подобного человека?

Аня насплетничала, что стихи можно читать и так: «Я падаю стеблем надрубленным» и т. д. [43]Я тоже не смутилась!

Он одевался всегда comme il faut. Кроме фрака (когда он был нужен), очень строго. Никакой экстравагантности, никакой театральности.

Театральность (байронизм) была в самом лице. Иногда он слегка насмешничал. Не обидно, слегка. Иногда в его голосе была какая-то вкрадчивость. Думаю, так бывает у экзотических послов, одетых по-европейски.

Руки — сильные, горячие, и доказал он, что может владеть не только книжкой или цветком…

Я не соглашаюсь с впечатлением Марины Цв<���етаевой> о «хрупкости» Лёвы {69} . Он был высокий, стройный, но отнюдь не хрупкий. Слегка кривлялся? Слегка, да. Глаза — черные в черных ресницах, египетские. Как-то говорил мне, что очень любит «Красное и черное» Стендаля. Я еще не читала тогда. Стендаль (до Пруста) был тогда в моде.

После вечера, когда Лёва был во фраке, оба они с Никсом куда-то исчезли, а со мной остался (проводить меня в машине) Володя, «зачинатель» моей эфемерной славы. Мы «подвезли» Аню (в ярко-розовом, я была в дымно-розовом) и Врангеля (тоже барона, только не того!) Антона Конст<���антиновича> (в цилиндре!). Оставшись <1 слово нрзб.>, я погрузилась в самые призрачные радости: о Блоке — и — «Манон, Сольвейг, Мелизанда»…

Чтобы не возвращаться к стихам Лёвы, скажу, что стихи его (и одновременно, гумилёвские военные) прочла в личной библиотеке Николая II, когда работала одно время в Эрмитаже {70} . Что-то о Цветах Св. Франциска {71} . Юра мне говорил, что, после смерти Лёвы, Юрина мать {72} , очень верующая католичка, сказала про Лёву, с благоговением: «Он был почти католик!» {73}

…Это уже когда шла война… Я как-то по просьбе Лёвы продавала ромашки в пользу раненых — но порога дома его не переступала. Вспоминаю редкие и осенью {74} и ранней весной наши встречи с Лёвой, когда мы «бегали» по улицам или ездили на извозчике. («Нагулявшись» он сажал меня на извозчика и отвозил домой.) Он успел объясниться мне в любви и даже сделал предложение, сказав, что хочет креститься… Я не очень-то верила, но я была всегда рада его видеть — черноглазую его красоту — и слышать его глубокий и мягкий голос. Один раз мы стучали в комнату Юры на Потемкинской {75} (я Юру не знала) {76} , — но Юры не было дома. Мы с Лёвой сидели на скамейке в Таврическом саду. Она существует — скамейка — и теперь.