Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

«С Кутузовым я встречался у того же Полонского, а также не раз слышал его на литературных вечерах, где он читал своим дворянским баском неважно, но вполне корректно свои или (по большей части) чужие стихи. В те годы еще не старый (ему не было и пятидесяти), граф Голенищев-Кутузов и по внешности производил впечатление настоящего русского „барина“ (недаром управлял он тогда Дворянским банком). Среднего роста, с русой окладистой бородой, полным, здорового цвета лицом и неизбежным дворянским брюшком, он совсем не походил на того пессимистического „поэта смерти“, какого так ярко рисуют его лучшие стихи. Отменно вежливый, с отличными манерами, он был типичным представителем высшего слоя помещичьей России. В литературе хорошо известна появившаяся в середине 90-х годов критическая статья о поэзии Кутузова Владимира Соловьева „Буддийское настроение в русской поэзии“. В ней дана такая же исчерпывающая характеристика Кутузова, как для Майкова у Мережковского, – но, конечно, в совсем ином роде. В поэзии Кутузова Соловьев усматривал типичное воплощение буддийского мировосприятия, по существу чуждое христианскому воззрению, к которому, однако, видимо, тяготели теоретические симпатии поэта. И вот, в разговоре с Кутузовым, мне пришлось услышать вторично ту же аргументацию и те же жалобы, как у Майкова. Опять оказалось, что критик „не понял“ поэта, что подлинные его, Кутузова, взгляды суть именно христианские, и отнюдь, ни в какой мере, не буддийские. Кутузов прямо оскорблялся этой характеристикой. „Соловьев не понял меня – он подсказал мне свое, навязал свой собственный уклон к буддизму“, – так, приблизительно, аргументировал Кутузов, вспоминая ранние, буддийского уклона, статьи Соловьева и магистерскую его диссертацию „против позитивизма“ с сильными симпатиями к Шопенгауэру. „Это он сам – буддист, и навязал мне свое, а я – убежденный христианин“, – волновался симпатичный поэт, опять-таки вовсе не разбираясь в сложности человеческого „я“ – в глубоком различии, а иногда и противоположности творческой, „умопостигаемой“ и „эмпирической“, чисто личной его стороны» (П. Перцов. Литературные воспоминания. 1890–1902).

Поэт, философ, художник-график, литературовед, искусствовед (автор монографий и статей о М. Добужинском, В. Замирайло, Е. Нарбуте и др.), библиограф и библиофил, коллекционер. Публикации в журналах «Северный гусляр», «Вестник литературы», «Аргонавты» и др. Книги «В. В. Розанов. Личность и творчество. Опыт критико-биографического исследования» (Пг., 1918), «В зареве Логоса. Спорады и фрагменты» (Пг., 1920). Стихотворные сборники «Чары и таинства. Тетрадь посвящений» (Пг., 1919), «Портреты» (Л., 1926), «Город муз» (Л., 1927) и др. Друг В. Розанова.

«…Целый век писатель получает совершенно глупые оценки себя, пока не найдет того, что немцы определили гениальным словом конгениальность . Нужно заметить, что как только Вы пришли ко мне в Вырицу „и долго мотались у забора“, и вообще я увидел в Вас такую бессмысленную мямлю – Вы, что-то промычав, замолчали, – я сейчас же подумал: „Это конгениально со мною“. Я был точь-в-точь такой же, как Вы, и еще более Вас трусливый и застенчивый. Главное в Вас качество, которое я полюбил и привязался к нему, это, что Вы ужасно смешной и нелепый, „невообразимый“, „каких людей не бывает“, „какие люди больше не нужны на свете“, „на которых плюют и которых выгоняют“. Ну вот это мне и нужно . Это суть цивилизации . Хотя Вы больно кусаетесь (цитата из Ницше), но я предпочитаю увидеть укус от Вас, чем похвалы от другого» (В. Розанов. Письмо Э. Голлербаху от 7.6.1918).

«В обиходе он был очень общительным, заряженным деловой энергией человеком, а работоспособность его и разносторонность его интересов были поистине удивительны. Он всегда что-то писал, на что-то „откликался“, организовывал выставки, издания, был страстным библиофилом и коллекционером» (Вс. Рождественский).

Живописец, график, театральный художник; мемуарист. Ученик В. Поленова, В. Маковского, И. Прянишникова. С 1894 участник выставок Московского товарищества художников, Московского общества любителей художеств, «Союза русских художников», «Мира искусства» (член объединения с 1902). В 1899 начал работу в Большом театре, с 1902 – художник-консультант, с 1908 – главный художник Императорских театров в Петербурге. Оформлял спектакли в антрепризе С. Дягилева в Париже 1908–1910. Костюмы и декорации к оперным постановкам и спектаклям «Ледяной дом» А. Корещенко (1900, Большой театр, Москва), «Псковитянка» Н. Римского-Корсакова (1901, Большой театр, Москва), «Борис Годунов» М. Мусоргского (1908, антреприза Дягилева, Париж), «Жар-птица» И. Стравинского (1910, антреприза Дягилева, Париж), «Дон Жуан» Мольера (1910, Александринский театр, Петербург), «Гроза» А. Островского (1916, Александринский театр, Петроград), «Каменный гость» А. Даргомыжского (1917, Мариинский театр, Петроград), «Маскарад» Лермонтова (1917, Александринский театр, Петроград) и др.

«В Москве в Училище живописи, ваяния и зодчества в 1886 году появился у нас ученик и в классе В. Д. Поленова писал натюрморты (как сейчас помню, один из них – череп лошади). И писал он очень хорошо. Внешний вид, манера держать себя сразу же обратили на него особое внимание всех учеников да и преподавателей. Это был А. Я. Головин.

Красавец юноша, блондин с расчесанным пробором вьющейся шевелюры – с пробором, тщательно приглаженным даже на затылке, он удивил лохматых учеников нашей школы. Фигура, прекрасный рост, изящное платье, изысканные манеры (он был лицеистом), конечно, составляли резкий контраст с бедно одетыми учениками школы. И к тому еще на мизинце А. Я. Головина было кольцо – кольцо с бриллиантом!

…А. Я. Головин человек был замкнутый. Он не говорил о своей жизни. Но где-то глубоко в нем жила грусть, и его блестящие, красивые глаза часто выражали тревогу и сдержанное волнение.

Головин был спрятанный в себе человек. Никто из нас не знал, где он живет. Он часто уходил куда-то и пропадал.

…Он был добрым человеком. Он никогда ни о ком не сказал ничего плохого. Никогда ни на кого не обиделся. Деликатная натура его кротко принимала все хулы и несправедливости – он никогда не бывал зол и гневен. Он был кротким человеком и нежно учтив. В нем всегда жило чувство прощения ко всем. На всякое злое мнение, на несправедливость и непонимание он только махал своей мягкой, женской рукой и, смеясь, говорил: