Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

– Пускай… Что же делать!

А. Я. Головин чрезвычайно нравился женщинам. Они перед ним распускали крылья своих чарований и вдохновляли его в творчестве. Он написал много чудесных пастелей красивых женщин. Но порою – очень странных, страшных…

Головин никогда не пил никакого вина и не курил… Но слабостью его были конфеты – он уничтожал их целыми коробками…

Сколько раз А. Я. Головин говорил мне, что он нежно обожает Аполлона и красоту античного мира!..» (К. Коровин. А. Я. Головин).

«У Головина царил „дикий“ беспорядок или, по крайней мере, та „видимость беспорядка“, которую часто создает вокруг себя поглощенный творчеством художник и в котором он сам все же вполне разбирается. И вот, среди этого беспорядка, состоявшего из всяких „орудий ремесла“, меня встретил молодой, высокого роста красавец-блондин, показавшийся мне олицетворением изящества и самой аристократической приветливости. Я даже вообразил, что передо мной не „простой Головин“, а отпрыск древнего графского рода. В то же время мне показалось, что я встретил в нем человека, который мог бы мне стать другом, и что именно с ним мне будет особенно приятно общаться. На самом же деле Александр Яковлевич, не будучи вовсе благородного происхождения (он откровенно признался, что он попович), не только своим наружным видом походил на аристократа, но это был органически недоступный человек, избегавший всякого сближения. Французские выражения distant, fuyant [ франц. отчужденный, избегающий общения. – Сост .] вполне подходили к его характеристике. Такие люди пользуются своим даром очарования, своими ласковыми манерами, чтобы держать людей, не обижая их, на непреодолимой дистанции и не давать им проникнуть в какую-то святая святых их душевного мира.

Впоследствии я, кроме того, убедился в том, что Головин страдал большой мнительностью и даже в некоторой степени манией преследования. Особенно это сказывалось у него по отношению к товарищам-художникам. В каждом из них он был склонен видеть конкурента, в каждом их поступке интригу, специально направленную против него. Настоящей же bête noir [ франц. наваждением. – Сост .] Головина сделался как раз К. Коровин, тот самый Коровин, которому Головин был обязан своим привлечением к театру и известным покровительством при его первых шагах на этом поприще. Иначе как „черным человеком“ Головин за спиной его не называл, причем в таких случаях лицо его принимало выражение крайней настороженности и почти испуга. Это, однако, не помешало тому, что Головин, переселившись из Москвы в Петербург, занял при супругах Теляковских место „домашнего консультанта“ по делам театральных постановок и постепенно совсем вытеснил с этого почетного (но тайного) положения своего товарища» (А. Бенуа. Мои воспоминания).

«Он был очень русским в душе, но обладал особым свойством русского человека (о нем говорит Достоевский) чувствовать дух и культуру других стран, до некоего духовного перевоплощения, что для художника является свойством и даром бесценным. Особенно сильно чувствовал Головин и сказочный мир, в изображении которого его фантазия была неиссякаема.

Головин вел странный, замкнутый образ жизни. О частной его жизни никто ничего не знал…Место Головина – заповедное, куда он тоже пускал с трудом, была его мастерская под крышей Мариинского тетатра. Рядом с этой „мастерской“, которая представляла собой огромного размера помещение-чердак, на самом верхнем этаже оперы была его тесная комнатка, где творилось им все, поистине чудесное, что появлялось в виде декораций и костюмов на сцене.

Красавец собой, прекрасно сложенный, с благородным лицом английского лорда, бритый, но со светло-русыми усами и красиво падающей на лоб прядью волос, с тревожными, нервными глазами, изысканными манерами и совсем особой, приятной, порывистой речью, с намеками и недосказами, всегда талантливой и увлекательной, он мне так нравился и так меня интересовал, что я часами у него просиживал на „колосниках“ оперы (помост над сценой). Внизу, в какой-то бездне подо мной, пели, танцевали, играл оркестр. В интересные минуты оперы Головин делал мне знак, предлагая послушать и поглядеть на этот странный, словно подземный, освещенный мир сцены и зала далеко внизу под нами.

…Огромной кистью он красил, всегда сам, деревья и здания на распластанном на полу, гигантского размера холсте. Я никогда не видел, чтобы ему помогал кто-либо» (С. Щербатов. Художник в ушедшей России).

«Работал А. Я. иногда положительно „запоем“ – так, например, огромный портрет Шаляпина в роли Мефистофеля, находящийся ныне в собрании И. И. Бродского, был сделан в одну ночь – „и когда я наклонился, чтобы докончить башмак, со лба моего буквально лились ручейки пота“. Кстати, это свое признание он просил вычеркнуть из подготовленной к печати книги его воспоминаний, с характерной для него мотивировкой: „Я не хочу, чтобы кто-нибудь пожалел меня как неистового труженика“.

Между тем он в самом деле был тружеником, не скажем „неистовым“, но истым. Ему случалось в былые годы за один вечер пройти кистью целый занавес, уже написанный помощником по эскизам. И занавес преображался, загорался новой свежестью красок.

Периодами А. Я. мог приостанавливаться в работе, чрезвычайно долго обдумывал свои замыслы, и это создало ему репутацию кунктатора [медлительного, нерешительного человека. – Сост .]. Большинство своих картин он писал, действительно, очень медленно, предпочитая и для портретов частые, но краткие сеансы на большом промежутке времени, оттого многие его портретные работы остались неоконченными.

Все свои картины Головин писал темперой и пастелью. Масляных красок он не любил, находя, что картины, написанные маслом, имеют неприятный „клеенчатый“ блеск. Впрочем, клеевые краски были для него, так сказать, „профессионально обязательны“, так как именно этими красками пишутся, как известно, театральные декорации…Палитрой он не пользовался, а держал необходимые краски на двух-трех блюдечках. Писал он очень небольшими кистями, делая маленькие мазки. Даже подмалевки он делал небольшой кистью. Пройдя темперой всю картину, он затем прорабатывал ее пастелью и снова возвращался к темпере, чередуя мазки краскою штрихами пастельных карандашей.

…Каждый головинский эскиз декораций был вполне законченной станковой вещью (в отличие от беглых набросков, которые делают большинство других декораторов), и прав был К. С. Станиславский, когда, осматривая в 1927 году театрально-декорационную выставку в Академии художеств, восхищенно заметил по поводу работ Головина: „Замечательно, что любой эскиз Головина одинаково приемлем и для большой столичной сцены, и для маленького театра, и вместе с тем это вполне музейная вещь“» (Э. Голлербах. Встречи и впечатления).