Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 1. А-И

«Владимир Евгеньевич Егоров – безусловно, самый выдающийся художник в кино как в дореволюционное время, так и в советское.

Егоров умел из двух-трех деталей создать в павильоне декорацию парохода. Отдушник, часть трубы, еще пара предметов, черный бархат как фон и отблеск света на воде в обыкновенном тазу давали полное ощущение парохода в море. Егоров создавал иллюзию помещений огромных масштабов, используя детали колонн, картин, прикрытых тяжелыми складками портьер, балдахинов и т. п. Однако снимать егоровские декорации можно было, как правило, только с одной точки – незначительная перестановка съемочного аппарата открывала в декорации „кишки“, неоформленные края стенок. Это был их недостаток» (Л. Кулешов, А. Хохлова. 50 лет в кино).

«Егоров принес в кинематографию настоящее декоративное искусство, блистающее и до сего дня в неисчислимом количестве фильмов и не сравнимое ни с чьим творчеством по количеству и по широкому размаху неиссякаемой выдумки…

В. Е. Егоров впервые ввел графический метод в декорационное оформление.

Для заданной сценарием декорации он находил всегда ее синтетически-смысловое графическое выражение. Подробности устранялись, и „ценное“ обозначалось так четко, что глаз не разглядывал, а видел, как на хорошем плакате.

В кабинете министра Егоров никогда не нагородит, как Сабинский, двенадцати стульев, двух шкафов, трех диванов и не повесит на стены десятки картин и фотографий. Нет, громадный стол с креслом соответствующих размеров, одна картина и нужные вещи на столе определят место действия. Спальню он разрешит гиперболической, в несколько метров, кроватью, гостиную – световыми транспарантами и роялем с поднятой крышкой, с изысканным узором пюпитра, просвечивающим на фоне стены, завод – колоссальным колесом с приводными ремнями, рядами длинных окон и системой маленьких вертящихся кругов в глубине.

Да разве можно рассказать о декорациях Егорова! Надо их видеть, надо удивляться изобретательности художника, рассматривая его эскизы.

Для каждой новой постановки он представлял режиссеру десятки своих „соображений“. Глаза разбегались при выборе! Художник пошел войной на трафаретные письменные приборы на столах, приевшиеся карточки или открытки на обоях стен, наскучившие китайские вазы в гостиных и будуарчиках, примелькавшиеся чучела птиц в столовых, надоевшие ружья на коврах над кушетками.

Его эскизы к историческим фильмам замечательны. Можно только сожалеть, что многие из них, вероятно, погибли в архивах кинофабрик» (В. Гардин. Воспоминания).

Прозаик, публицист, мемуарист. Публикации в журналах «Русское богатство», «Русская мысль», «Русская жизнь» и др. Сборники очерков и рассказов «Очерки Сибири» (М., 1893; 2-е изд., СПб., 1897), «Рассказы» (т. 1–3, СПб., 1904), «За границей» (СПб., 1910), «Египет» (СПб., 1911), «Крымские очерки» (СПб., 1913). Мемуары «Близкие тени» (СПб., 1909), «Литературные воспоминания» (М., 1916), «Воспоминания за 50 лет» (М., 1929).

«Это был высокого роста, сухой, очень бодрый и подвижный старик, с отзывчивым и ласковым сердцем, с душою студента восьмидесятых годов, общественник, публицист и беллетрист, даровитый и умный человек, широко образованный, по специальности врач – большой и очень опытный знаток легочных болезней. В свое время изведавший арест, тюрьму и ссылку по политическим делам, он отразил пережитые впечатления в своих очерках и рассказах, описывая людей, жаждущих воли, чьи жизни были загублены острогом и ссылкой, описывая длительные полярные ночи, великую жуть сибирского безлюдья, бесконечную тайгу с ее непрерывным, угрожающим, как рев расходившегося, растревоженного зверя, воем…В Ялте, где он жил много лет после освобождения, он организовал санатории и пункты бесплатной медицинской помощи для нуждающихся больных, каковых всегда стекалось в Крым бесчисленное множество» (Н. Телешов. Записки писателя).

Прозаик, мемуарист. Публикации в журналах «Новое слово», «Русская мысль». Роман «В чужом гнезде» (СПб., 1899, 1900). Сестра философа Л. Лопатина, приятельница Бунина. С 1917 – за границей.

«Она росла с детьми историка Сергея Михайловича Соловьева, была на „ты“ и с знаменитым философом.

Оригинальная, и не потому, что хотела оригинальничать, а потому, что иной не могла быть, она – единственная в своем роде, такой второй я не встречала.

В те годы худая, просто причесанная, с вдумчивыми серо-синими большими глазами на приятном лице, она своей ныряющей походкой гуляла по Царицыну, дачному месту под Москвой, в перчатках, с тросточкой и в канотье – дачницы обычно не носили шляп. Очень беспомощная в жизни, говорившая чудесным русским языком, она могла рассказывать или спорить часами, без конца. Хорошая наездница, в длинной синей амазонке, в мужской шляпе с вуалью, в седле она казалась на фоне царицынского леса амазонкой с картины французского художника конца девятнадцатого века. Была охотницей, на охоту отправлялась с легавой, большею частью с золотистым сеттером…

В журнале „Новое Слово“ начал печататься ее роман, и они вместе [с Буниным. – Сост .] читали корректуры. Чтение сводилось к тому, что Бунин все советовал сокращать и сокращать: она страдала многословием. У нее был несомненный художественный талант, только она не умела в полной мере им овладеть.

Иван Алексеевич так пишет о ней, приводя ее рассказ о Толстых в своей книге „Освобождение Толстого“:

„Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная, но очень пристрастная“.

…Толстых она знала хорошо: в молодости она вращалась с его дочерьми в одном и том же кругу; бывала она и у них в гостях в Хамовниках, в Ясной Поляне, но обаянию этой семьи она не поддалась» (В. Муромцева-Бунина. Жизнь Бунина).

«Душа, а вернее, все существо Е. М. было насквозь религиозно. В ней, человеке не отвлеченных мыслей, а горячих чувств, жизненные нити свивались сложным клубком. Святой, кровной традицией она, русская москвичка, была связана с родной Церковью. Но такое же кровное прошлое жило в ней и хранилось: среда, в которой она выросла, староинтеллигентская, университетская Москва. Семья Лопатиных была тесно связана с семьей Соловьевых. Юность свою Е. М. провела в кругу студенческой молодежи. Ее братья (один из них – будущий философ) и ближайший друг их, „Володя Соловьев“, как она его называла, составляли ядро одного из серьезных тогдашних молодых кружков: бесконечные религиозно-философские разговоры между друзьями оставили в душе Е. М. глубокий след и, может быть, повлияли отчасти на все направление ее жизни. Оно, несмотря на импульсивность ее натуры и разнообразные жизненные переплетения, оставалось, в сущности, одним и тем же.