Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Оперная певица (меццо-сопрано). На сцене с 1912. Солистка Большого театра (1916–1943). Роли: Полина («Пиковая дама»), Марфа («Хованщина»), Ганна («Майская ночь»), Весна («Снегурочка»), Любава («Садко»), Кащеевна («Кащей Бессмертный»), Ткачиха («Сказка о царе Салтане»), Кончаковна («Князь Игорь»), Любаша («Царская невеста»), Далила («Самсон и Далила»), Кармен («Кармен») и др.

«Как выразить словами непреодолимое обаяние, исходящее от всего облика Надежды Андреевны, вовсе не только от ее голоса, нет, от ее явления, ее „повадки“, попросту от всей ее сути? Слушая ее, каждый чувствовал, что это искусство настолько сродни природе, Природе с большой буквы, что оно родилось в таких глубоких пластах человеческой души, души, облеченной торжественно-прекрасной плотью, что тут неизбежно умолкало всякое „рассуждение“, всякий анализ, всякий критический задор… Не удастся распознать и выразить словами тайну такой природы… тут возможно только бесконечное приближение. Вот, например, все единодушны, что Обухова обладает единственным в своем роде грудным голосом, низкими нотами, бесконечно трогающими и волнующими слушателя; эти звуки, кажется иногда, исходят не от человеческого существа, но скорее свойственны „Богиням“, вроде Эрды из „Кольца нибелунгов“ Вагнера… Не могу не упомянуть о покоряющей теплоте голоса и исполнения Надежды Андреевны. Эта теплота окутывает вас с ног до головы, вы просто утопаете в ней, почти физически ощущаете ее, как будто в жаркий полдень лежите на траве в цветущем, благоухающем саду и в вашу голову приходят только мысли о радости и счастье, а в душе живет только одно добро, и ни крупицы злобы, неудовольствия или раздражения. Разве это не блаженное состояние? А рядом с этим – могучая сила, властность, я бы сказал, повелительность ее искусства… напоминающая Рахманинова. Эта властность превращает вас в ее пленника и раба, но в отличие от всех остальных рабов – в радостного, счастливого раба» ( Г. Нейгауз. Лучезарный талант ).

«В нескольких словах дать ее портрет – задача большая.

Вот она стоит на эстраде. Простая, спокойная и величавая. На ней черное платье из мягкой шелковой ткани, на котором кое-где поблескивает темное золото парчи. Сверкает хрустальная цепь ожерелья, сверкают золотые браслеты на руках, сверкает бриллиант на груди – сверкают, мерцают, не нарушая строгого впечатления. Она вызывает в воображении образ южной, темной ночи над морем, когда на безлунном небе сверкают и переливаются звезды и мерцают, колеблясь, отражаясь в черной поверхности воды.

Вот она запела. И впечатление бархатной ночи, моря, необъятного простора не проходит: скорее увеличивается от звуков этого голоса, бархатного, как ночь, широкого, как море, светлого, как звезды. В пении Обуховой есть дыхание природы.

Мы слышали и слышим множество прекрасных певиц, обладающих мастерской техникой; и, когда мы их слушаем, мы невольно отмечаем: „Какая колоратура! Какая чистота трели! Какая школа! Чья она ученица?“

Но, слушая Обухову, об этом не думаешь. Как будто никогда не было консерватории, уроков пения, вокализов – а вот так, само собой, все явилось, и иначе и быть не могло. Вот тайна высшего мастерства – когда оно доходит до того, что его не замечаешь. Только слушаешь, только отдаешься во власть музыки – этого мирового языка, – следишь за чудом нарастания, развития и разрешения звука, испытывая от этого разрешения какое-то радостное удовлетворение, как от ответа на волновавший вопрос… И со звуками вместе с певицей живешь, любишь и тоскуешь…

В Обуховой – все от искусства, и ничего от искусственности» ( Т. Щепкина-Куперник. Из воспоминаний ).

Литературовед, лингвист, литературный критик, публицист. Публикации в журналах «Русская мысль», «Северный вестник», «Жизнь», «Вестник воспитания» и др. Научные труды и исследования «Опыт изучения вакхических культов индоевропейской древности в связи с ролью экстаза на ранних ступенях развития общественности» (Одесса, 1883), «К истории культа огня у индусов в эпоху Вед» (Одесса, 1887), «Этюды о творчестве Тургенева» (Харьков, 1896), «Л. Н. Толстой как художник» (СПб., 1899), «Толстой» (СПб., 1899), «Вопросы психологии творчества» (СПб., 1902), «Синтаксис русского языка» (СПб., 1902), «История русской интеллигенции. Итоги русской художественной литературы XIX века» (Ч. 1–2, М., 1906–1907), «М. Ю. Лермонтов. К столетию со дня рождения великого поэта» (СПб., 1914) и др. Собрание сочинений (Т. 1–9, СПб., 1909–1911).

«В актовый зал с белой колоннадой направляется Овсянико-Куликовский. Его слушают студенты всех факультетов. У него большая голова с плоским затылком, седая маленькая эспаньолка. Он похож на украинского гетмана старинных портретов. Красноватое лицо еще резче оттеняет серебро его седин. Большие голубые глаза кажутся усталыми. Его голос звучит очень тихо» ( Н. Анциферов. Из дум о былом ).

«„Вестником Европы“… заправлял дуумвират. Дуумвиром по общественному лицу журнала был „родившийся до дуэли и смерти Пушкина“ Арсеньев. Делами художественной литературы ведал Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский, тоже ДСС – действительный статский советник, тоже академик. И – профессор Высших женских курсов; и профессор Психоневрологического института; и видный публицист и крупнейший лингвист, и прочая, и прочая. Человек, естественно, занятый до предела.

У Куликовского был мелкий сухой почерк ученого: писал он как бы пером без расщепа – как булавкой царапал. Его письмо заняло четыре четвертушки тонкой и жесткой, как пергамент, бумаги. На этих четырех страницах старший говорил с младшим, с сосунком, академик с гимназистом так, если бы они были старыми друзьями и сверстниками. Как равный с равным.

Нет, он не распинал меня за недостаточную гражданственность моих стихов, филолог. Видимо, ему и такой род поэзии представлялся естественно-сущим. Он прямо признавал, что в своем журнале ему случается печатать и более слабые стихотворения. „Напечатать присланное Вами? Почему бы нет? Если Вам этого так хочется, я напечатаю. Но…“

За этим „но“ и скрывалось главное.

Строчка за строчкой, мягко, но с неопровержимой логикой, старший доказывал младшему, что все, им написанное и присланное, не пережито, не продумано, не прочувствовано. Что это все – не он. Что в своем искусном рифмачестве гимназист Успенский живет в кредит, на чужой счет. Что его золото – сусальное золото; что его рыжие девы – не его, а гамсуновские. Что коленопреклоненные схимницы-ели, „подъявшие в небо кресты“, – клюевские и есенинские ели. И его умиления – заемные умиления. И его бурные страсти взяты напрокат в литературной ссудной кассе.