Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…То, что для Нины стало средоточием жизни, было для Брюсова очередной серией „мигов“. Когда все вытекающие из данного положения эмоции были извлечены, его потянуло к перу. В романе „Огненный Ангел“, с известной условностью, он изобразил всю историю, под именем графа Генриха представив Андрея Белого, под именем Ренаты – Нину Петровскую, а под именем Рупрехта – самого себя.

В романе Брюсов разрубил все узлы отношений между действующими лицами. Он придумал развязку и подписал „конец“ под историей Ренаты раньше, чем легшая в основу романа жизненная коллизия разрешилась в действительности. Со смертью Ренаты не умерла Нина Петровская, для которой, напротив, роман безнадежно затягивался. То, что для Нины еще было жизнью, для Брюсова стало использованным сюжетом. Ему тягостно было бесконечно переживать все одни и те же главы. Все больше он стал отдаляться от Нины. Стал заводить новые любовные истории, менее трагические. Стал все больше уделять времени литературным делам и всевозможным заседаниям, до которых был великий охотник. Отчасти его потянуло даже к домашнему очагу (он был женат).

Для Нины это был новый удар…Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы, бросая их „подобно ядрам из баллисты“, как сказано в „Огненном Ангеле“ при описании подобной сцены.

Она тщетно прибегала к картам, потом к вину. Наконец, уже весной 1908 года, она испробовала морфий. Затем сделала морфинистом Брюсова, и это была ее настоящая, хоть не сознаваемая, месть. Осенью 1909 года она тяжело заболела от морфия, чуть не умерла. Когда несколько оправилась, решено было, что она уедет за границу: „в ссылку“, по ее слову. Брюсов и я проводили ее на вокзал. Она уезжала навсегда. Знала, что Брюсова больше никогда не увидит. Уезжала еще полубольная, с сопровождавшим ее врачом. Это было 9 ноября 1911 года. В прежних московских страданиях она прожила семь лет. Уезжала на новые, которым суждено было продлиться еще шестнадцать» ( В. Ходасевич. Некрополь ).

Переводчик, антропософ, коллекционер (коллекция западноевропейской гравюры XV–XX вв.). Один из основателей и редактор первого антропософского издательства в России «Духовное знание» (1912–1918). Один из учредителей русского антропософского общества в Москве (1913). Перевод книги Я. Беме «Aurora, или Утренняя заря в восхождении» (М., 1914). Друг Андрея Белого.

«Мой первый университетский товарищ, А. С. Петровский, с детства окуриваемый религией, стал скептиком, изучающим материализм, и химиком в тот же период… основное, что создало возможность к общему языку, – дух протеста против вчерашнего дня.

…Позднее А. С. Петровский, прекрасный химик, потерял вкус к работам, мечтая о курсах, не имеющих к химии ни малейшего отношения…

…Никогда не забуду удивления, меня охватившего, от несоответствия, так сказать, поводов к знакомству и поводов к быстрому углублению этого знакомства до дружбы.

В ноябре 1899 года читал я свой реферат „О задачах и методах физики“ на физическом семинаре; после чтения ко мне подходит маленький, бледный, болезненного вида студент, с зоркими, умными, карими глазами, и с поспешной конфузливостью со мною знакомится, нервно подшаркнув ножкой:

– Петровский.

Он объясняет, что интересуется химией и проблемами материализма; у него план: объединить группу теоретически мыслящих естественников вокруг студенческого журнала; волнуясь и перебивая себя, он объясняет, как будет осуществлен этот журнал…

…Первый контакт с ним выявил талантливого студента естественника, – и только; но скоро наши беседы приняли неожиданный оборот.

…Вскоре же произошел между нами незабываемый разговор вдвоем – в большой и показавшейся мне унылой квартире… я понял: мы с А. С. – братья, как и с С. М. Соловьевым; но темы нашего братства – иные: тема, сблизившая меня с С. М., мой проход из „быта“ нашей квартиры в широкие для меня перспективы культуры начала столетия: ощущения „предвесенние“ соединили нас братски с С. М.

С А. С., ставшим в тридцатилетии нашего с ним общения родным, – тема, так сказать, побратимства была темой „конца“ или обзора мытарств того „быта“, который я испытал до начала эмансипации от него; только А. С. и в описываемое время был более одиноким, чем я, и с несравненно большею силою отрицающим то, что для меня уже стало предметом теоретизирования, как пережитое прошлое.

…Алексей Сергеевич был зрелее; весь его внутренний мир складывался, как лестница антиномий… Алексей Сергеевич ненавидел компромисс, позу, квази-преодоление антиномий» ( Андрей Белый. На рубеже двух столетий ).

«Когда я познакомился с Алексеем Сергеевичем Петровским, он был убежденный православный и весь овеян дыханием Оптиной пустыни и Сарова…Привлекало меня в нем соединение твердой церковности и консерватизма с острым, язвительным и скептическим умом. В улыбке его тонких губ было что-то вольтеровское и даже прямо мефистофельское. В эту эпоху Петровский был цельным представителем православия Леонтьева и „Московских ведомостей“…К церкви он подходил просто, прямо и твердо, исповедуя веру оптинских монахов.

…Алексей Петровский был маленький, розовый, совершенно безусый и безбородый. В карих глазах сверкали ум и лукавство. В университете он был выдающимся химиком и мог остаться при университете и сделать научную карьеру. Но он бродил по старцам и юродивым и, по-видимому, готовил себя к принятию монашества. Борю Бугаева он обожал, хотя тот часто на него сердился и обращался с ним резко. В квартире Петровского около Остоженки пахло старым московским бытом: как истинный москвич, Петровский любил после бани попотеть за самоваром; на столе у него лежали толстые тома синодальных изданий» ( С. Соловьев. Воспоминания ).

«Я мало что могу сказать о нем, лично я с ним почти не общалась. Препятствием явилось то, что он довольно сильно заикался, а я никак не могла преодолеть мучительного чувства от его трудных усилий, которых ему стоило всякое слово. Те же, кому удавалось с ним разговориться, находили, что в дальнейшем разговоре заикание почти пропадало и в его словах всегда были и глубокие знания, и большая сердечная теплота. Он был большим книголюбом и всю жизнь проработал в Ленинской библиотеке. В Обществе он тоже ведал библиотекой. На все вопросы он давал всегда исчерпывающие ответы. Если он чего-нибудь не знал в данный момент, он в следующий раз непременно приносил точный и детальный ответ – как по существу содержания тех или иных книг, так и справки библиографического характера… Скромность была, кажется, его отличительной чертой. Клавдия Николаевна как-то, смеясь, сказала: „Алеша говорит, что, когда его хвалят, ему кажется, что его обливают теплыми помоями“» ( М. Жемчужникова. Воспоминания о московском антропософском обществе ).