Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«В первый раз увидел я Василия Дмитриевича в 1886 г. в стенах училища, при выходе из канцелярии. Он мне показался высоким, хотя на самом деле он был чуть выше среднего роста, с крупной головой, широким лбом, с вертикальной морщиной на переносье, с густыми, приподнятыми к концам бровями, что придавало лицу серьезность и строгость, с чуть рыжеватой бородой, коротко и кругло подстриженной книзу, с маленькими кистями рук. Шел он быстро, держался прямо. В общем, коренастая, мужественная и энергичная фигура. Запечатлелся у меня в памяти и карандаш в серебряной оправе, висевший на цепочке от часов. Его внушительная фигура, его мягкое обращение, его низкий голос – бас – все в нем было необыкновенно благородно и внушало невольное преклонение. Я чувствовал около него себя ничтожным.

…По моему мнению, наивысшая ценность в художнике – это его колорит, – этим качеством и обладал Поленов. От его палестинских этюдов я не мог оторваться. Поленов – поэт красок. Многие художники технику его работ приравнивали к мастерству западных художников, по легкости и свежести напоминающую акварели. Это правильно. Отсюда его любовь к декорациям. Он был прирожденным декоратором. В свое время он первый раскритиковал рутинные декорации Большого театра Вальца и выставил принцип, сводящий декорации к единой картине, без нагромождений кулис. Он первый показал живописно-художественное письмо без выписки излишних мелочей, как это практиковалось до него. Ему отчасти мы обязаны за происшедшую реформу в казенных театрах. Теляковский обратился к Поленову с просьбой помочь ему в этом деле, но Поленов сам писать отказался и рекомендовал своих учеников Головина и Коровина. Поленов владел перспективой в совершенстве, решал самые замысловатые задачи необыкновенно быстро, простейшими приемами, выработанными им самим. Василий Дмитриевич говорил мне, что он выработал перспективное руководство из шестнадцати правил, усвоив которые можно решать все задачи.

Редким качеством обладал Василий Дмитриевич – уменьем воодушевлять других, в особенности молодых художников; он возбуждал охоту к работе, заражал всех своим вдохновением, все при нем принимались с жаром работать» ( Е. Татевосян. Воспоминания о Поленове ).

«Семья Поленовых состояла из матери, почтенной старушки Марии Алексеевны, ее сына Василия Дмитриевича, жены его Наталии Васильевны и сестры Елены Дмитриевны. Все они были художниками, родственно, дружно сплоченными вместе. Конечно, как художник исключительной величины, Василий Дмитриевич стоял в центре этой интимной художественной жизни и направлял ее, но делал это незаметно и не касаясь кого бы то ни было, точно открывал широкое окно, в которое лился светлый и бодрый художественный воздух.

Когда я ближе сошелся с ним и вошел в круг семьи его, я вступил не в художественный кружок, а в художественную семью, ибо все, кого я нашел там, и названные члены семьи, и посторонние семье, были связаны крепким духовным художественным родством. Как-то сразу почувствовал и я себя ее равноправным членом; так было и с каждым товарищем: К. Коровиным, Серовым, М. Якунчиковой, Левитаном и другими.

У Поленовых еженедельно и чаще устраивались чисто товарищеские рисовальные вечера. Тут и работали художники акварелью, даже „барботиной“ раскрашивая тарелки, и читали, и спорили, и музицировали. Василий Дмитриевич был истый, страстный меломан; он не владел нужным инструментом, но был большой, упивающийся слушатель. Еще в мою молодость, в Абрамцеве, он не отходил от рояля, когда мы с Елизаветой Григорьевной играли в четыре руки бетховенские симфонии, квартеты и трио. Не забуду, как настойчиво просил он повторить минорную вариацию септета или allegretto Седьмой симфонии. Впоследствии он не пропускал уже у нас в доме почти ни одного нашего музыкального вечера, а когда вечера были вокальными, то и сам принимал самое ревностное участие в хоре.

Василий Дмитриевич был очень деятелен физически. Он постоянно что-нибудь делал: то он анализировал краски и масла, то столярничал, вырабатывая свой, „поленовский“, стиль мебели, то копал земляные ступени, делая удобный спуск к реке. Упивался работой писания декораций для домашних спектаклей у Мамонтовых. Он был чудесным декоратором-поэтом. Незабываемы его декорации третьего акта „Фауста“ или залитого лунным светом парка и замка чудовища в „Алой розе“ (домашний мамонтовский спектакль). Впоследствии он создал ряд превосходных декораций в настоящих театрах – Частной опере и Большом театре (изумительна декорация синагоги для „Уриэль Акоста“ Серовой).

Отмечу еще одну черту, основную в моих глазах, Василия Дмитриевича – его доброту. Добро он делал всем и каждому. Он, например, никогда не ценил высоко свои произведения на выставке, поражая часто нас прямо ничтожностью назначаемых цен. Бывало, попрекнешь его и всегда получишь в ответ: „Пусть и люди со скромными средствами получают возможность порадовать себя художественным произведением“. Со мной и другим приятелем-собирателем он был прямо расточительно щедр, позволив мне только раз уплатить за превосходный эскиз „Христа и грешницы“. Все остальные вещи его из моего собрания, все до одной, подарены им. Он часто, бывало, раскрывал сундук со своими этюдами и предлагал нам брать из него, что понравится» ( И. Остроухов. Воспоминания ).

Художница, график, живописец, книжный иллюстратор. Картины «Иконописная мастерская XVI столетия», «Князь Борис пред его убиением», «Странствующие музыканты», «В гостях у крестной» и др., иллюстрации к сказкам «Белая уточка», «Война грибов», «Иванушка-дурачок», «Дед Мороз», рисунки в новом, оригинальном роде для фабрики Абрамцевой в Москве. Сестра В. Поленова.

«Совсем давно когда-то… мать водила меня на выставку Поленовой. Небольшая чистенькая квартирка где-то в центре… Пока мать доставала деньги, пока ей давали сдачу, позвякивая мелочью, я оглянулся и увидал большой фотографический портрет немолодой, несколько одутловатой женщины с полупотухшими, нездоровыми глазами, немного растрепанными волосами и тусклой тенью улыбки, где мерцало что-то вроде робкой признательности. Но лоб был уставший, недовольный и просил оставить его в покое. Портрет висел на стене, и казалось, что сейчас эта серьезная растрепанная дама поднимет голову и скажет: „Ты что, голубчик?..“ – и губы твои сами прошепчут виновато и печально: „Я с мамой…“

Церемония с позвякиванием мелочью закончилась, и мы вошли в комнаты – они были маленькие, очень чисто прибранные, с новенькими обоями, с холщовыми большими щитами, наклонявшимися со всех сторон. На окнах стояли бледные цветочки.