Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Родившись в патриархальной купеческой семье в тихой замоскворецкой улице, С. А. впервые ощутил Божий мир в опрятных, небольших, сильно натопленных комнатах с низким потолком. Одна старушка, родственница С. А., так рассказывала моей сестре И. М. Брюсовой о его детстве: „А тараканов пришлось бросить морить. Сереженька никак не мог заснуть, если ему не приносили в кроватку коробочки с тараканами. Послушает-послушает, как они в коробочке-то шуршат, ну, плакать перестанет, улыбнется, да и уснет!“ Вслед за „тараканьей экзотикой“ – когда ребенок подрос – наступила гимназия, а там и Московский университет, в котором С. А. окончил математический факультет. Ни происхождение, ни образование – ничто, казалось, не предвещало той неожиданной эволюции, которая преобразила С. А. в подлинного эстета и незаурядного ценителя всех исхищрений символизма как в литературе, так и в живописи» ( Б. Погорелова. «Скорпион» и «Весы» ).

«Его звали „декадентский батька“ – в те времена среди русской крупной буржуазии была мода на самые „крайне левые“ течения в искусстве. Старообразный даже в молодости, сутулый, с наружностью не то Сократа, не то Достоевского, он был математик по образованию, энциклопедист по знаниям.

…Его звали „гений без точки приложения“ – он мог дельно и глубоко говорить по любому вопросу, начиная от богословия и до филологии и математики, высказывал всегда что-то самобытное, оригинальное, но все это терялось в разговорах, никогда не было никем зафиксировано. Жизнь вел бурную, „ловил миги“, что, как известно, было специальностью символистов. Думаю, что этим его „символизм“ и ограничивался – для „приятия“ веры символистов у него не хватало наивности и был избыток скепсиса и иронии. Что-то от тонкой иронии было у „декадентского батьки“ в отношениях с „призреваемыми“ и „издаваемыми“ им поэтами – властителями дум тогдашней передовой России. Думаю, что поэты это чувствовали. Во всяком случае, я замечал, что они больше видели в нем издателя, чем единомышленника и друга. А он их видел слишком насквозь. Но „ловить миги“ он умел не хуже их, тем более, что средства позволяли ему это с большой легкостью» ( Л. Сабанеев. Мои встречи ).

«Бальмонт в предисловии к сборнику „Будем как солнце“ называет друга своего Сергея Александровича Полякова „нежным как мимоза“. Деликатной нежностью дышит все существо издателя „Весов“. Русая борода, красноватый нос, сбивчивая с коротким смешком речь, какие-то пугливые движения, взгляд исподлобья и неожиданная детская улыбка. Первое впечатление: интеллигент из героев Достоевского; на Достоевского он и похож немного. Через минуту из Достоевского пробивается великорусский мужичок (Поляковы из крестьян Владимирской губернии); дайте ему полушубок, кушак, рукавицы – интеллигент утонет в лабазнике. Но этот лабазник прошел гимназию и естественный факультет, он переводит Гамсуна, знает языки, живал за границей, женат на иностранке» ( Б. Садовской. «Весы». Воспоминания сотрудника. 1904–1905 ).

«Я спросил его как-то, сколько он знает языков. Поляков ощерился, пегие его усики поползли вверх; он улыбался как-то по-кошачьи.

– Хмы, хмы… не знаю, мой друг, не считал.

Он действительно не считал, сколько языков он знает. Но когда я взялся за карандаш, мы подсчитали свыше двадцати пяти языков, которые знал Поляков; к европейским языкам следовало добавить и китайские иероглифы, в которых он весьма свободно разбирался, полагая, что человеческим познаниям никогда не может быть положен предел; так, под самый конец своей жизни он неожиданно изучил якутский язык и перевел с него какую-то обширную поэму» ( В. Лидин. Люди и встречи ).

«Он был скромен; являлся конфузливо, в желтенькой трепаной паре, садясь в уголочек, боясь представительства; спину показывал с малой плешью, покрытой желтявым пушком; и поревывал: „Полноте вы“. Я не помнил ни тоста его, ни жеста его: сюртук на нем появлялся – раз в год.

Эрудит исключительный, зоркая умница, а написать что-нибудь – скорей зеркало съест! Впрочем, раз появился обзор кропотливый грамматик, весьма экзотических; подпись – Ещбоев: „Ещбоевым“ высунул нос свой в печать, чтобы, спрятавшись быстро, сидеть под страницей „Весов“, шебурша „загогулиной“ Феофилактова, и утверждать: она – тоньше Бердслея: ее очень тщательно гравировали: она – украшала „Весы“» ( Андрей Белый. Начало века ).

«Несомненно, в многомиллионной фирме Поляковых велась настоящая бухгалтерия и соблюдалась строжайшая отчетность, без которой нельзя себе представить процветающее коммерческое предприятие. Но, по-видимому, С. А. смотрел на „Скорпион“ как на свою заветную причуду, от которой не ждал никаких доходов. Вероятно, он решил раз и навсегда жертвовать на „Скорпион“ какую-то долю из зарабатываемых им денег, и, появляясь в редакции, он переставал быть дельцом, превращаясь в барина, которому совершенно чужд мир расчетов и бухгалтерии.

Гонорары сотрудникам, типографские счета, авансы, покупка бесчисленных художественных изданий – все это оплачивалось С. А. из туго набитого бумажника…

Но всему приходит конец. После большевистского переворота С. А. лишился своего состояния. Большевики выселили „Скорпион“ из здания „Метрополь“, реквизировали запасы бумаги и даже мебель.

…Кто-то стал советовать С. А. уехать за границу. Некоторое время С. А. не поднимал опущенных глаз, ничего не говорил. И только после нескольких грустных минут сказал:

– За границу? А что мне там делать… без денег? Будь у меня прежнее состояние – на худой конец устроился бы там. Завел бы русскую типографию, основал бы какую-нибудь отдушину вольному русскому духу наперекор здешней удушливой уравниловке… Но уезжать за границу нищим нет смысла… Для нищих самая подходящая страна – Россия… Нас тут будет огромное большинство. А пожилому человеку всегда выгоднее принадлежать к большинству. Оно и безопаснее» ( Б. Погорелова. «Скорпион» и «Весы» ).

Живописец, художник-график, художник по текстилю. Ученица С. Жуковского, К. Юона. В 1912 работала в студии В. Татлина «Башня». Участница выставок «Бубновый валет», «Трамвай В», «0,10», «Магазин» (1914–1916). Произведения «Человек + воздух+ пространство» (1913), «Портрет философа» (1915), цикл «Живописная архитектоника» (1916–1918).

«Л[юбовь] С[ергеевна] была высока ростом, хорошо сложена, чудесные глаза, пышные волосы. При всей ее женственности у нее была невероятная острота восприятия жизни и искусства» ( В. Мухина ).

«Но, пожалуй, самое значительное у Поповой – это ее попытка обновить массовую промышленность. Прямолинейная натура художницы не удовлетворялась иллюзией театра – ее влекло к последнему логическому шагу, к внесению искусства в само производство, в быт. Она первая пробила брешь в Бастилии нашего фабричного консерватизма. Таковы рисунки Поповой на ситценабивной фабрике (б. Циндель). Л. Попова говорила, что ни один художественный успех не доставил ей такого глубокого удовлетворения, как вид крестьянки и работницы, покупавших кусок ее материи. И действительно, минувшей весной [1925. – Сост .] вся Москва носила ткани по рисункам Поповой, не зная этого, – рисункам ярким, резким, полным движения, как натура самой художницы» ( Я. Тугендхольд. По выставкам ).