Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Картинки удивили меня раньше всего тем, что все они были какие-то маленькие, всюду были сказки, побасенки, поговорочки, присказки. Все было нарисовано как-то особенно – размашисто, неаккуратно, сбивчиво, и в то же время без поправок, словно вот так именно – как будто путаясь и торопясь, точно на святки, чтобы к елке поспеть! – как раз так и дóлжно рисовать. Краски были резкие, смешливые, слишком горластые… но при этом они не шумели на очень маленьких кусочках бумаги – так что шуму получалось немного. Если бы не краски, то все это было бы похоже немного на узорные мятные прянички-фигурки… елка, козел, солдатик с пушкой… а с красками еще лучше: на ту крохотную модель Троице-Сергиевой крепости, к которой я когда-то был глубоко привязан. Игрушка, казалось, стояла за каждой такой картинкой в виде суфлера… и слышно было, точно расписное яичко, притаясь из-за рамки, шепчет этой картинке, подсказывая язвительным шепотом то самое, что сейчас страшно громко будет горланить знаменитый баритон. Но это было не очень знаменито… и очень скромно. Совсем все это было не так, как бывало на картиночках Елизаветы Бем.

Рядом был и пейзаж, который был прорисован крепким и глубоким черновато-коричневым контуром; внутри этих контуров лежала упрямо довольно неповоротливая краска, и не сразу можно было понять, что это вот – земля, лес, а это вот – облака, синева небес и летят гуси… Мать открыла крохотный каталог и прочла мне вполголоса (чуть ли не шепотом): „Панно для камина“… Я старательно, но удивленно посматривал на все эти неожиданности, замечал в глубине душевной, что все оно сплошь доброе, что там и там мелькает приветливая мягкость несложно-затейливой женской шутки, кропотливо-старательных фантазий на темы русских петушков с полотенца, Бовы-королевича с копеечной книжки» ( С. Бобров. Мальчик ).

Литературовед, переводчик, педагог, общественный деятель, основатель и директор частной гимназии в Москве. Автор исследования «Жуковский и его произведения» (2-е изд., 1883). Издал сочинения Пушкина с подробными комментариями и ряд учебников и пособий по русскому языку и словесности; поместил в периодических изданиях множество статей по педагогике и дидактике; перевел «Гофолию» Расина и «Мизантропа» Мольера; написал предисловие и примечания к сборнику статей M.Каткова, изданному под заглавием «Наша школьная реформа» (1890).

«Всякий раз, когда я прикасаюсь к перу, чтобы им зачертить силуэт Поливанова, я отступаю; попытка наталкивается на почти непреоборимые трудности; очень легко подчеркнуть для писателя нечто типичное в человеке; отвлекшись от частностей, выявить это типичное; и невозможно почти зачертить тип готовый; попробуйте дать силуэты Сикстинской Мадонны иль микельанджеловского Моисея; тут фотография действует с большей легкостью, чем живописание публициста и даже художника слова. Вот первое признание о Поливанове; законченный тип иль портрет, нарисованный кистью великих художников, бурно вырвавшийся из рамы в жизнь быта Москвы, в нем сложивший себе свою раму; и в раме заживший; рама – дом Пегова, стоящий на углу Пречистенки и Малого Левшинского переулка.

Да, Лев Иванович поражал воображение: всех воспитанников (от приготовишек до восьмиклассников), продефилировавших мимо этой фигуры на протяжении минимум тридцати лет; ставши студентами, преподавателями, профессорами, артистами, они продолжали сбегаться к этому в собственной раме стоящему произведению Микель-Анджело; Лев Иванович поражал воображение преподавателей Поливановской гимназии; поражал воображение всех, приходящих с ним в конкретное соприкосновение.

…Лев Иванович Поливанов был готовый художественный шедевр; тип, к которому нельзя было ни прибавить и от которого нельзя было отвлечь типичные черточки, ибо суммою этих черточек был он весь: не человек, а какая-то двуногая, воплощенная идея: гениального педагога. Все прочее, что не вмещалось в „педагоге“, не было интересно в Поливанове; не были интересны его живые и трудолюбивые примечания к ученическому собранию сочинений Пушкина „для воспитанников“; не было интересно толстое сочинение о Жуковском под псевдонимом „Загарин“; даже живые, прекрасные его хрестоматии не были интересны по сравнению с Львом Ивановичем, оперирующим этими хрестоматиями; ничто сумма „трудов“ Л. И. Поливанова по сравнению с Л. И. Поливановым, оперирующим этими трудами для воспитанников именно „частной гимназии Поливанова“; но в его руках, при его исполнении эти труды превращались в фуги и мессы Баха; а его визг, рев, вскрик, интонация, жестикуляция (все способы „вжигать“ в воспитанников любовь к прекрасному) – выглядели „райскими песнями“ какой-то супер-Патти» ( Андрей Белый. На рубеже двух столетий ).

Поэт, студент-юрист. Сборник «Стихотворения» (СПб., 1909; посмертный).

«[Был] печальным, строгим, насмешливым, умным и удивительно привлекательным юношей…Он много молчал, а когда говорил, это было остро и метко…В Полякове дремала, кажется, настоящая злоба; какие-то искры подлинного, поэтического, неведомо на что направленного восторга вспыхивали на его красивом и нежном лице…Кроме того, все, что дремало в нем, было подернуто глубокой усталостью» ( А. Блок ).

«Это был студент – громадный, черный, костлявый и страшный. Говорил угрюмо…И в стихах этого Полякова было что-то страшное. И покончил он с собой… тоже как-то страшно: чуть ли не – застрелившись – выбросился из окошка» ( З. Гиппиус. Поэма жизни ).

Промышленник, меценат. Основатель и владелец издательства «Скорпион», редактор журнала «Весы». Поэт, переводчик.

«С. А. Поляков был одним из владельцев Знаменской мануфактуры, а это означало миллионы. Прекрасно помню С. А. Небольшого роста, довольно тщедушного телосложения, с рыжеватой растрепанной бородкой. Одет неизменно в серый помятый костюм. Первое впечатление – какой-то чуть ли не монашеской скромности и нервной застенчивости. А между тем С. А. был на редкость образованным человеком с широким диапазоном знаний и интересов, настоящим знатоком живописи и безошибочно разбирался во всех стилях, эпохах и школах. Владел чуть ли не пятнадцатью иностранными языками, а норвежский изучил настолько, что очень порядочно переводил ставших в то время модными норвежских авторов.