Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

– Прекрасно! Кто желает выступить?

Минута молчания. И, разбивая улыбкой ее напряженность, Эрнест Львович, откинувшись в кресле, говорит:

Это незримое несет „Оправдание добра“.

Заблестели воспоминания, как разноцветные стекла окна, то строгостью философских формулировок, то искрами соловьевского юмора… Почему-то самые живые воспоминания у Радлова начинались всегда с совместных поездок: „Когда мы ехали с Владимиром Сергеевичем на извозчике…“ Это была как бы присказка к сказке о Прекрасной Даме Философии. Как „в некотором царстве, в некотором государстве“.

И каждый торопился вступить в это царство.

…Прения обычно затягивались на два-три часа. Наконец, слегка утомленный, старик говорил:

– Ну, молодые друзья мои, на сегодня довольно. Мне пора уходить домой. Кто проводит меня?

Он останавливал глаза на каком-нибудь студенте и клал руку ему на плечо. Провожать его на Садовую, до его квартиры, – была большая честь. Он шел, опираясь на палку, положив руку на плечо провожатого, и беседовал. Эта честь часто доставалась мне – единственной девушке. Молодые люди расшаркивались и оставляли нас. Мы медленно двигались по библиотеке, как корабли в море книг. Встречавшиеся сотрудники кланялись нам. И старик приподнимал свою черную шапочку» ( Н. Гаген-Торн. Memoria ).

Поэтесса, прозаик, драматург, переводчица. Публикации в журнале «Аполлон». Книги стихов «Соты» (Пг., 1918), «Корабли. Вторая книга стихов» (Пг., 1920), «Крылатый гость» (Пг., 1922). Пьеса в стихах «Богородицын корабль» (Берлин, 1923). Друг М. Кузмина. Погибла в ГУЛАГе.

«Даже о внешности ее нет двух одинаковых мнений. Один (художник) находит ее похожей на юношу эпохи Возрождения, другой (поэт) назвал ее игуменьей из бывших баронесс. К этому можно при желании прибавить на выбор еще несколько противоречивых определений, каждое из которых недостаточно – например, „Саломея, оставленная при Кембриджском университете“, или „укротительница змей, получившая монтионовскую премию“, или „артистка «Comédie francaise», ставшая хирургом“.

…Она импозантна. Она красива и умна (редчайшее сочетание!). Она самодержавна и удачлива. Откровенно честолюбива и тайно-надменна. Проста и приветлива, как бывают просты и приветливы люди, знающие себе цену. Таковы свойства лучеиспускания. Ей подошла бы апокалипсическая формула: „жена, облеченная в солнце“.

Ее лучшие качества так блестящи, что за ними нельзя разглядеть ее лица. Вот почему так трудно написать ее портрет: легко начать, но не удается кончить – не хватает того „чуть-чуть“, которое нужно, чтобы вещь стала совершенной. Но разве не возможен портрет как полемика, как проблема ?

Ее лицо, должно быть, интереснее, чем ее качества. Самые высокие качества – только алгебра, если не видно, что кроется за этими а и b, x и y .

…Бывать у нее – многообразное удовольствие: мне нравится ее облик (создание то ли Брюллова, то ли Нестерова), ее нескончаемая моложавость, холодноватое волнистое контральто, – мне нравится ее обстановка, дедовское красное дерево (слишком тщательно отполированное), собрание цветного стекла (довольно неровное), неизбежный фарфор, стародавние портреты; мне нравятся ее нарядные, но строгие, важно шелестящие платья. Наконец, мне нравится ее уменье нравиться , ее уменье очаровывать даже своими недостатками. Она права даже тогда, когда ошибается. Ее хлебосольство в полной гармонии с тем духовным пиршеством, которое предлагается гостям.

Но – если бы она хоть раз произнесла неудачное слово или задала нескромный вопрос! Если бы она хоть изредка ошибалась, не оставаясь правой! Если бы хоть раз на ее глазах показались слезы! Если бы она не сжигала письма, как воспоминания, а воспоминания, как письма! Если бы она поверила кому-нибудь больше, чем себе! Если бы она не предпочитала собак детям и книгам! Если бы она не превратила принца датского в пуделя, которого можно водить на цепочке!

Склад ее ума напоминает мне ее почерк: крупный, уверенный, мужской, похожий на почерк Льва Толстого, которого она терпеть не может (как и большинство других писателей).

Она – не „сфинкс без загадки“ (как сказал бы Уайльд), а загадка, забытая сфинксом» ( Э. Голлербах. Встречи и впечатления ).

«Она была чрезвычайно красивой женщиной и выделялась своей независимостью, остроумием, манерами. Особенно хорошо она смотрелась, когда сидела в театре, в ложе. На нее всегда обращали внимание. Один из ее портретов, сделанных моим отцом, демонстрировался на выставках его работ в Москве и Ленинграде.

Анна Радлова была не только красивой женщиной – она была поэтессой. Я помню две книги ее стихов, вышедшие в 20-е годы, они назывались „Соты“ и „Корабли“. Но главным делом ее жизни были переводы Шекспира. Несмотря на разницу в возрасте (А. Д. была старше меня на девять лет), мы дружили. Анна Дмитриевна делилась со мной своими личными делами и настроениями, восторженно говорила о нежной дружбе и доверительности со своим юным сыном Митей.

Анна Дмитриевна бывала у нас в доме на литературных встречах и заходила просто так со своими друзьями – поэтом Михаилом Кузминым, Юрой Юркуном и Олечкой Арбениной-Гильдебрандт. Это была дружная компания писателей и художников, больших поклонников поэзии Анны Дмитриевны: они всегда были готовы слушать ее стихи» ( И. Наппельбаум. Угол отражения ).

«Анна Дмитриевна. Очень родная и очень творческая. Несмотря на все мои недостатки и ее тоже, я ее люблю как очень немногих. И для меня она всегда девочка, почти Психея, хотя бы и Микель-Анджеловских масштабов. С обывательской точки зрения, м[ожет] б[ыть], она и хвастуша, и самодовольна, и генеральша бестолковая, но все это такие пустяки и так не только не заметно, но очень кстати заметно при творческом ее комплексе. Ее внешность, ее глаза вдохновенные и веселые, ее голос, ее робость внутренняя при некоторой effronterie, и главное, глубокое и оригинальное творческое мастерство, которое все делает значительным, родным и чистым. Если бы она даже захотела, то не могла бы делать какие-нибудь пустяки, она может с грохотом провалиться, но размениваться и халтурить не может. И не к лицу ей разные фривольности, как немыслимы пикантные разоблачения про Дузэ, хотя бы у той были и сотни романов…Потому у Ан. Дм. всякие грубости и даже похабности будут звучать так чисто и органично. Помимо греческой закваски, в самых важных и глубоких вещах, у А. Д. есть итальянская простонародность или народность. В итальянском искусстве (именно итальянском, не латинском, не римском) всегда есть народная струя (даже у самых эстетических или схоластических поэтов, музыкантов и художников)… все это всенародно, потому что народ итальянский – нежнейшая и сердечнейшая прелесть и артистичность. Это есть без стилизации у Ан. Дм. И у никого больше; ни у Вячеслава, ни у Анненского. Потому она – benedetta, потому она – благодать, потому я ее люблю, несмотря на все мои недостатки и ее тоже. Мало кто согласится со мной» ( М. Кузмин. Дневник 1934 г. Запись от 28 мая ).