Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

весь зал хохотал. Закинув голову, не обращая ни на что внимания, Пяст дочитывал стихотворение, повышая и повышая голос – до какого-то ритмического вопля. Потом, дернувшись с головы до ног, резко поворачивался и уходил, не поклонившись на долго не смолкающие оскорбительные аплодисменты. Потом он долго добирался до дому в Новую Деревню или на окраину Васильевского острова, пересаживаясь с трамвая на конку и глядя куда-то, поверх всего, неподвижными, полузакрытыми, мутно-голубыми глазами.

…Пяст очень любил сладости – в кармане у него постоянно были леденцы, шоколад. В отличие от своего бога „Эдгара“ – он ничего не пил. Неверно было бы сказать, что он был мрачным, нелюдимым человеком, – напротив, он даже любил острить, рассказывать анекдоты. Он был очень щедр, добр, услужлив, вежлив. Но все его как-то сторонились – от него распространялась какая-то неопределенная тяжесть, от смеха его становилось тоскливо и неловко. В чем было дело – не знаю. Повторяю, он был одареннейшим человеком. Но и стихи его как-то неприятно действовали – никому они не нравились. Еще одна черта, такая же противоречивая, как все в Пясте: у него не было друзей, за одним-единственным исключением. Исключением этим был… Блок.

Гумилев, Пяста очень недолюбливавший, презрительно величал его: „Этот лунатик“. Если отбросить насмешку, которой Пяст, по-моему, не заслуживал, определение очень меткое.

Действительно, что-то лунатическое было и в этом лице, и в этих связанных движениях, и в этих музыкально-томительных стихах, всей этой замкнутой в себе, обращенной куда-то в потустороннее жизни. Что-то, от чего людям становится холодно и тоскливо, что-то, с чем человеку нечего делать и где ему нечем дышать» ( Г. Иванов. Лунатик ).

«Поэт был несколько странен. Ходил он в узких клетчатых брюках, в распахнутом настежь таком же пестром жилете, взлохматив шевелюру. Он увлекался громкой читкой собственных стихов и притом в полном одиночестве. С самого раннего утра слышали мы его декламацию. Судьба наделила его мощным, как бы рыдающим голосом, то опускающимся до зловещего шепота, то поднимающимся до отрывистого и довольно звонкого лая.

Патетическая декламация Пяста, внезапно-бурные взрывы его гневных, обличающих интонаций часто будили нас в мутных сумерках едва занимающегося дня. Это напоминало нам голос Иоканаана, проклинающего из глубины своей подземной темницы нечестивую Иудею. Поэт был настойчив и не давал себе ни минуты отдыха…Пяст был действительно похож на пророка. Когда он, со всклокоченными волосами, закутанный, как в плащ, в одеяло, появлялся в нашей комнате и, тяжело опустившись в единственное продавленное кресло, начинал с велеречивой важностью повествовать о чем-либо, высоко вскидывая пальцы, а его остро очерченный профиль, как изображение на древней медали, резко впечатывался в мутный квадрат осеннего окна, ему и в самом деле нельзя было отказать в монументальной величественности» ( Вс. Рождественский. Страницы жизни ).

Художник, книжный график. Участник выставок «Мира искусства». Сотрудник журналов «Сатирикон» и «Мир искусства».

«Он похож на Евгения Онегина, несколько окарикатуренного, таким играют его на провинциальной сцене» ( Л. Борисов. За круглым столом прошлого ).

«Алексей Радаков! О нем теперь позабыли! Спихнули в канаву около дороги, по которой шествует гений с невразумительным лицом!

Он описан в „Сатириконе“, в номерах, посвященных заграничной поездке. Лицо некоего Пана или сатира, как их изображает барочная живопись эпохи Рубенса.

Улыбающиеся, насмешливые глаза. Нос роскошных форм, с хрящом на переносице, блямбой весьма увесистой в конце. С гигантскими ноздрями, из которых торчала растительность, как из подмышек! Губы смачной толщины с некими тоже барочными извивами, глядя на которые думалось: „Ну, этими губами захватить, засосать, зацеловать и смять можно все! Они и как мякоть улитки, и как защеп клещей!“

Выдающиеся губошлепы, смиритесь!.. Испанские бачки! Их, кажется, с эпохи майора Ковалева в России не носил никто!

…Он был из тех художников, которые поминутно рисовали себе в „альбомчик“. Рисовали обычно скверно, не стараясь, кое-как. Отличить хороший рисунок от плохого было невозможно в этих альбомах. Все одинаково. Набитая рука!

В общении с людьми он был улыбчив и доброжелателен» ( В. Милашевский. Тогда, в Петрограде ).

«Вот Радаков, не только карикатурист „Сатирикона“, но и душа веселого детского журнальчика „Галчонок“. Необыкновенно жизнерадостный, всегда веселый и порывистый» ( А. Дейч. День нынешний и день минувший ).

Философ, педагог. Редактор философского отдела Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Директор Публичной библиотеки в Петрограде (1917–1924). Публикации в «Журнале Министерства народного просвещения», «Вестнике Европы», «Северном вестнике», «Русском обозрении», «Вопросах философии и психологии». Сочинения «Этика Аристотеля» (СПб., 1884), «„Об истолковании“ Аристотеля» (СПб., 1891), «Учение Вл. Соловьева о свободе воли» (СПб, 1911), «Философский словарь…» (СПб., 1904, 1911), «Очерк истории русской философии» (СПб., 1912), «Владимир Соловьев. Жизнь и учение» (СПб., 1913). Перевел на русский язык «Этику» Аристотеля (1908), под редакцией Радлова вышел первый русский перевод «Феноменологии духа» Гегеля (1913). Друг В. Соловьева.

«Многим профессорам философии в 1922 году предложили покинуть Советский Союз и выехать за границу. Но Эрнест Львович Радлов остался. Он был директором Публичной библиотеки. Туда приходили к нему на семинар по Вл. Соловьеву студенты. Занимались в фаустовском кабинете.

…В старинном кресле с высокой спинкой, опираясь на подлокотники, сидел Эрнест Львович Радлов. Он чуть приподнимался нам навстречу, наклоняя голову в черной шапочке. Жестом сухой узловатой руки приглашал нас садиться. Какое строгое, прорезанное морщинами мысли лицо! Может, это действительно Фауст в своем кабинете? Взлетали узловатые брови. Старик поглаживал удлиненную бороду, осматривал нас пристальными глазами. Все десять на местах?

– На чем мы остановились в прошлый раз, молодые друзья? Если не ошибаюсь, сегодня продолжаются прения по докладу Якова Семеновича Друскина о книге Владимира Сергеевича „Оправдание добра“?

– Совершенно правильно, Эрнест Львович, прения не были прошлый раз закончены, – чуть бычась, говорит Яша Друскин, деловито оглядывая всех зелено-серыми выпуклыми глазами.