Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…Феноменальная близорукость Лоло ставила его иногда прямо в анекдотические положения.

Он сам рассказывал:

– Прохожу я мимо подъезда, вижу – какой-то господин, страшно знакомое лицо. У меня всегда истории, все на меня обижаются, что я никого не узнаю. Но вот тут, слава Богу, узнал. Делаю приветливое лицо, хватаю его за руку, трясу ему руку: „Здравствуйте, здравствуйте. Ну, как Вы?“ А он как-то упирается. „Да я ведь, – говорит, – здешний швейцар“. А я в ответ, совсем уж по-дурацки: „Все равно, мне все равно“. Получилось, как будто мне лишь бы трясти руку, а кому – это уже безразлично.

На улице он всегда боялся стукнуться лбом о фонарный столб. Такой случай был с ним в Остенде. „У них море и небо одинаково блекло-голубое и таким же цветом выкрашены фонарные столбы. Ясно, что близорукий человек не отличит, где небо, где фонарь, и треснется лбом“. Он именно треснулся лбом, причем разбил пенсне. И сколько ни искали осколков – не нашли. Тогда Лоло, как человек болезненно-мнительный, решил, что кусочки стекла влезли ему в глаз. Пошел к окулисту. Тот выслушал, посмотрел глаза, покачал головой и велел Лоло попить валерьянки и полежать дня два в постели. Пенсне нашлось в зонтике Веры Николаевны [жена Лоло. – Сост. ]. На другой день пошла гулять, стал накрапывать дождь, она раскрыла зонтик, и пенсне вывалилось ей на голову. Лоло это было очень неприятно. Он так ясно чувствовал, как стеклышки шевелятся у него внутри глаз у самого носа.

…Манера работать у Лоло была странная. Писал он почему-то в прохладной комнате на уголке стола, заваленного всякой дрянью. Тут были и старые газеты, и яблоки, и второй том „Анны Карениной“, и корректурные листы „Рампы“, и корсет Веры Николаевны. Чернильницы у него не было. Перо макал в полупустой пузырек с густым чернильным отстоем и с мухами. Близоруко поднимая каждый раз пузырек к носу, щурил на него левый глаз, правый совсем закрывал и долго целился попасть пером в узенькое горлышко.

Кругом ходили люди, громко разговаривали, тянули с этого самого стола какие-нибудь бумаги или газеты.

– Вера Николаевна, – говорила я. – Ведь ему мешают, нельзя же так.

Она только рукой отмахивалась.

– Неужели вы думаете, что он что-нибудь слышит? Он, когда пишет, так все равно что в яме сидит.

Действительно: пришел дворник, принес какую-то квитанцию, вытянул из руки Лоло перо, расписался, вставил перо снова ему в руку. Видно было, что это дело обычное. И Лоло совершенно спокойно покрутил перо в пальцах, наладился и пошел поскрипывать по обрывку бумаги, как ни в чем не бывало. По-видимому, он дворника даже не заметил» (Тэффи. Моя летопись).

Философ. Председатель Московского психологического общества (с 1899). Редактор журнала «Вопросы философии и психологии» (соред. в 1894–1905; ред. в 1906–1918). Сочинения «Положительные задачи философии» (ч. 1–2, М., 1886–1891), «История древней философии» (М., 1901), «Психология. Лекции» (М., 1902), «Философские характеристики и речи» (М., 1911), «Лекции по истории новой философии (до Канта)» (М., 1914) и др.

«В 1906 году я познакомилась и очень сблизилась с профессором Львом Михайловичем Лопатиным. Л. М. был философом-идеалистом, близким другом Владимира Соловьева и кн. С. Н. и Е. Н. Трубецких. Он читал лекции по философии в Московском университете, был также председателем Психологического общества при Московском университете и, таким образом, после смерти кн. С. Н. Трубецкого как бы главой и представителем философии в Москве. Он также являлся редактором журнала „Вопросы философии и психологии“, издававшегося Психологическим обществом и бывшего единственным философским журналом в Москве в то время.

Я очень близко знала Л. М. и очень его любила.

Его маленькая, худенькая фигурка всегда казалась какой-то беспомощной в висевшем на ней длинном черном сюртуке. Выделялась довольно крупная голова с сильно выпуклым, открытым лбом, с длинными, закинутыми назад волосами и большой седой, заросшей бородой. Особенно привлекали вниманье его большие умные, выразительные глаза с косматыми, нависшими на них бровями. Глаза эти очень внимательно смотрели и часто загорались огнем и даже сверкали гневом при каком-нибудь горячем споре. Спорил он с азартом, особенно когда затрагивалась близкая ему тема на каком-нибудь философском собрании. Глаза его также сверкали, когда он произносил какой-нибудь монолог из Шекспира или читал какое-нибудь любимое им стихотворение. Он был большим любителем Шекспира, особенно роли Го, которая была его лучшей ролью, когда он играл в Шекспировском кружке. Шекспировский кружок объединял целую группу любителей Шекспира.

Глаза Л. М. также загорались, когда он рассказывал свои „страшные рассказы“ за чаем или за ужином. Эти „страшные рассказы“ все очень любили. Кроме самих рассказов привлекала всегда удивительная русская речь Л. М. и игра его выразительных глаз при передаче всех „ужасов“. Ужасы всегда заключались в явленьях души умершего, причем душа являлась в самой будничной, домашней обстановке, являлась она близким и родным и говорила крикливым, резким, пронзительным голосом. Образ жизни Л. М. был очень своеобразным и изо дня в день неизменным. Он жил в прелестном собственном особнячке в Гагаринском переулке, деревянном, оштукатуренном, с колоннами, одноэтажном, с небольшим мезонином, где было несколько низеньких комнаток, в которых и жил сам Л. М…с раннего детства, и в них он и умер…Л. М. ложился спать очень поздно и очень поздно вставал. Здоровье его было довольно слабым и сложенье – хрупким. Он очень боялся простуды и потому кутался немилосердно. Когда зимой он входил в переднюю, то из-под высокой барашковой шапки были видны одни глаза, так он был весь обмотан длинным вязаным серым шарфом, который потом без конца разматывался. Я помню, как в самом разгаре лета, в жару, в июле Л. М. приезжал к нам в Михайловское в больших зимних калошах. При Л. М. состоял лакей, который о нем заботился и ухаживал за ним. Кроме того, был неизменный извозчик, которого нанимали помесячно. Он приезжал в известный час, ждал его всюду и отвозил домой. Л. М. всюду опаздывал, приезжал последним. Когда слышались в соседней комнате легкие шажки с чуть слышным мягким поскрипыванием, то все присутствующие неизменно радостно восклицали: „Это Лев Михайлович!“…Бури и невзгоды личной жизни не коснулись Л. М., он прошел как бы мимо них. Он не женился. Вся его духовная жизнь и деятельность сосредоточились в области отвлеченной философской мысли. Но это было возможно, только пока течение самой жизни шло изо дня в день, ничем не нарушаясь. Когда же после Февральской, а особенно Октябрьской революции в 19-ом и 20-ом годах прежняя патриархальная жизнь разрушилась, все старое сломалось, а новое еще не создалось, бедный Л. М. не вынес полного расстройства своей жизни и скончался в марте 1920 года» (М. Морозова. Мои воспоминания).