Маргарита Имшенецкая - Забытая сказка

— Обещайте, что Вы скажете, где, как и когда Вы познакомились с моими тетками, иначе…

— Иначе? — повторил он.

— Я начну Вас душить и целовать, — мой тон был решительный и угрожающий.

— Скажу, скажу, только отпусти, пожалуйста.

На этот раз он крепко схватил мои руки, до боли, а я, держа его волосы всей пятерней, тянула их, и, наверное, делала ему больно.

— Уф, — вырываясь, сказал Николай Николаевич и, тяжело вздохнув, достал гребенку, проведя ею по своим волосам, он показал мне на ней клок вырванных волос.

— Хороша подруга, — тон Николая Николаевича был шутливо-укоризненный.

Мне его стало так жаль, я действительно любила его от всей души.

— Ради Бога, простите меня! — я крепко поцеловала его голову, лоб, глаза, но в губы на этот раз постеснялась, действительно, ведь он же был мужчина.

Усадив его на мой маленький диванчик, я стала ждать.

— Я скажу, но дай мне слово, никаких вопросов и расспросов.

— Даю.

— Карточки твоих теток хранятся у отца давно, он взял их, когда ушел из дома. А теперь угости меня чаем.

«Мало ты мне сказал», — подумала я, но данное слово я всегда держала и больше не приставала к Николаю Николаевичу, отложив это на после.

«На после» накопилось очень много. Слова «ушел из дома», таинственный портрет отца в военной форме. Единственный портрет матери, совсем юной, в кабинете отца. И только что данные мне отцом карточки теток, деда и бабушки. И почему их раньше не было? Почему я ничего не знаю о матери? Ведь и со стороны матери также есть у меня дедушка и бабушка, может быть, и тети и дяди? Может быть, у меня есть двоюродные сестры и братья? И чем я больше думала, тем загадочнее, непонятнее, делалось на душе, и предчувствие какой-то семейной тайны не покидало меня. Я была уверена, что Николай Николаевич, если не все, то все же знает многое, но заманить его к себе наверх положительно не удавалось. Его обычно встречал отец словами:

— Ну, наконец-то, я давно жду тебя!

За последние три года жизни, как я уже писала в предыдущем письме, отец отдавал мне все свое свободное время. Особенно живы в памяти те вечера, в его уютном кабинете, освещенном большой лампой на письменном столе под тяжелым темно-зеленым абажуром. Ярко освещенный стол, часть пола, весь же кабинет тонул в мягких полутонах, зеленого отсвета, сливаясь с цветом зеленой мебели и стен. Наши беседы были на всевозможные темы и очень серьезны. Некоторые из них глубоко запали в душу, постараюсь изложить их смысл, как запомнила.

Главной нашей темой за последнее время (мне уже было семнадцать), которой отец как-то особенно и не один раз касался, был закон нравственности. Он говорил:

— В отличие от законов писанных, то есть государственно-гражданских, есть закон внутренний, он написан в сердце каждого человека. Нашей душе присуще сознание или чувство какой-то нормы, меры, которое определяет, что должно, а что не должно. Это и называется нравственным законом. Запомни, если наше поведение согласно с этим невидимым законом, мы всегда будем ощущать внутри себя удовлетворение, даже радость. При нарушении — разлад в душе, беспокойство, мы будем чувствовать себя несчастными. Прислушивайся всегда внимательно к своей внутренней жизни, и всегда различишь в себе закон, повелевающий творить добро и избегать зла.

Многократно говорил он еще, что являлось предостережением, относящимся буквально ко мне, хотя он этого и не подчеркивал:

— Человек может быть очень красив собою, но важно, каков он есть, каков он сам по себе. И если всю свою жизнь отдать, обратить на служение своей красоте, то, кроме презрения к такому человеку, едва ли можно что-либо чувствовать. Запомни! Одна красота, то есть только красота, не составляет истинного достоинства человека. Подумай хорошенько и обрати внимание еще раз на то, что нашей душе, данной нам Богом, прирожден высший, не писаный закон, который и управляет нашей жизнью.

Отец беседовал со мной много-много раз о совести, «нашем внутреннем оке», как он ее называл, о терпимости, о труде и уважении к нему, как бы и кем бы он проявлен ни был, об отношении к людям, и очень много о самоконтроле.

Все эти беседы и до сего времени ярки, свежи в моей памяти. Я становилась серьезнее, вдумчивее, и давно-давно не беспокоила отца наивно-глупыми вопросами и разъяснениями непонятных слов. Мне был предоставлен словарь Брокгауза и Ефрона, и только в редких случаях я прибегала к помощи отца.

Мой последний комический выход был, когда мне шел шестнадцатый год. Это случилось вскоре после истории с «любовницей». Так как я дала слово отцу приходить к нему за разъяснением всего мне непонятного, я принесла ему мою записную книжечку, в которую записывала все без разбора, слова и целые фразы, вернее, остатки непонятного из Машиных книг, которые еще меня беспокоили, как неоконченная работа. Девочка я была аккуратная и приученная заканчивать начатое. К словам и фразам в книжечке были отведены особые графы с пометками, выводами, примечаниями, как, например: «Он владел той специальной мужской красотой, мимо которой нам, женщинам, не пройти», — в графе пометок на языке Маши написано: «Спаси, Господи!». «Она была прекрасна, но в ней не хватало изюминки», — мне было трудно вообразить изюминку, как таковую, в человеческом теле, в графе стоял знак вопроса. «Огонь страсти обжег ее тело», — опять стоял вопросительный знак. Какой же это огонь, который обжигает только тело, а одежда видимо остается нетронутой. «Когда люди в тяжелом положении, — отмечено в графе, — у них всегда родятся дети». И так далее. Из последних слов на очереди стояли «половой вопрос», «сексуальность», «зов пола» и еще много других беспокоивших мой пытливый ум. Для меня они были тогда не что иное, как иностранные слова неизвестного языка.

Взяв книжку и пробежав несколько листков, отец положил ее на письменный стол, глубоко задумался, несколько раз прошелся по комнате, мне показалось, что он совсем забыл обо мне. Остановившись около моей любимой тахты (широчайший турецкий бархатный диван с круглыми длинными подушками-валиками по бокам), он глубоко уселся в угол дивана и поманил меня. С детских лет я любила забираться на диван с ногами и притуляться к отцу.

— Самая твоя большая ошибка, моя дорогая девочка, — начал он спокойным голосом, причем он почти всегда брал мою руку в свою, а другой поглаживал и похлопывал ее, — что ты неправильно ведешь записи в твоей книжечке. Прежде всего, надо записать имя автора, затем название книги, а потом уже, что тебя заинтересовало.

Затем отец остановился на фразе относительно специальной мужской красоты. Он объяснил мне, что специальной мужской или женской красоты нет, что автор неумело выразил свою мысль, а потому она звучит неестественно, нежизненно. Отец снова подчеркнул, что одной физической красоты, без внутреннего содержания, без богатства духовного свойства, очень мало.