Маргарита Имшенецкая - Забытая сказка

В одну секунду поставил скамейку, посадил меня и поманил мальчугана лет восьми.

— Это Николка, мой племяш. Проси прощения. Это ты зачинщик. Это его три приятеля, а та вся остальная банда — волонтеры. Ну теперь, ребята, марш по домам, вас матери ждут завтракать.

Как Вам сказать, особенной любви к детям я никогда не чувствовала, а некоторых, так называемых баловней семьи, в большой дозе совсем не выносила. Так и хотелось выпороть сначала мамашу, а потом его. Но сейчас, когда я подняла глаза, передо мной стоял… «Лорд Фаунтлерой», — подумала я. Он поразил меня изяществом манер и внешностью. Кто из нас не читал в детстве об этом мальчике и не создал тип маленького джентльмена в своем воображении.

Дядя и племянник поразительно походили друг на друга, только дядя был очень высокого роста перед малышом и, вместо темных карих глаз, его серые большие глаза с поволокой смотрели на свет Божий с такой добротой, с таким неподдельным теплом и искренностью, грели, притягивали, было с ним хорошо, просто, спокойно.

Как-то так вышло, что день не прошел, а пролетел. Надо Вам сказать, что лучшего компаньона на сегодня никакое творческое воображение не придумало бы.

— Весной потянуло, все побоку! — сказал он мне. Только разница у нас с ним была та, что у него завтра решающий день, защита диссертации, а он, вместо зубрежки или абсолютного покоя, пришел в парк, чтобы учить ребятишек в чехарду играть. И как только мы с ним ни веселились! Парк показался нам маленьким, теннисная площадка — ничтожной. Ничего больше не привлекало нашу разгулявшуюся душеньку, и забросило нас на Трубную площадь, что у Рождественского монастыря.

Москвич, любитель-птичник, знает хорошо эту площадь. По весне, особенно по воскресеньям, оркестр пернатых певцов привлекает как любителя, так и мимо проходящего. И каких только нет пичуг в казематах-клетках, самодельно сколоченных птицеловами. Тут и чижи, и щеглы, и снегири, и синицы, и красавки, и жаворонки, и черные и серые дрозды. Птицелов — купец особого порядка. Не птица оценивалась, а покупатель, то есть сколько, и с кого можно запросить, боязно продешевить. Мальчишки — не покупатель, в счет не шли, их тут кишмя кишело, ведь больше пятака с них не получишь.

— Ну, купец, сколько за всю клетку щеглов? — спросил мой партнер-медик и полез в карман за кошельком.

В таких случаях птицелов терялся, таращил глаза, тупо прикидывал, подсчитывал, сдергивал шапку набекрень и усиленно чесал за ухом.

— Ну что ж, может, не продаешь? — продолжал наступать медик. — Целковый хочешь? Ведь у тебя тут с полтора десятка не наберется, а за щегла, сам заешь, больше пятака не дадут. Ну, как знаешь. Пошли дальше, — обратился он ко мне.

— Да нет, нет, ты постой, погоди, Ваше благородие, господин студент, ну прибавь хоть гривенник.

— Я прибавлю, — сказала я.

Через секунду стая щеглов взвилась в небеса. Мы освободили немало разных птиц из тюрем-клеток. За нами шла толпа мальчишек, принимая деятельное участие в выторговывании и разламывании клеток. Мое внимание привлек мальчишка-приготовишка. Каждый раз при выпуске стаи птиц, он хлопал в ладоши, подпрыгивал, издавал радостные звуки и долго, долго смотрел в небо.

— Тебе очень нравится? — спросила я его.

— Да, когда я буду студентом, — сказал он убедительно, — обязательно буду приходить сюда и выпускать птиц на волю.

Были на этом базаре еще узники, зайцы, кролики, ежи, хорьки, морские свинки. Мы бы и их выпустили, да бежать-то им по городу несподручно было. Небезынтересен был и рыбный отдел этого базара. Сидят мужики в ряд, кто на ящике или табурете, из дома прихваченном, а кто прямо на корточках, а перед ним ведро с рыбным царством, миниатюрные раки с наперсток, карасики с ноготок, они в комнатных аквариумах очень занятны, ершики с мизинчик, мелюзга лягушки и крупные вьюнки, малявки и так далее. Но нам там делать было нечего, не на мостовую же их выплескивать.

Пыл наш все не проходил, еще не угомонились, и махнули мы с ним за много верст от Москвы, в Александров, была там лошадиная ярмарка, или какая-то другая, не помню, только смешались мы с толпой крестьян, мещан, купчиков-голубчиков. Пили кислые щи, ели моченые яблоки, крашеные мятные пряники, лущили семечки, катались на каруселях (на львах), качались на качелях и с деревенскими парнями бегали на гигантских шагах. У балагана с Петрушкой, нашего артиста народного, постояли, посмеялись, детство вспомнили. Всему отдали честь, и наконец, устали. Уже были сумерки, когда мы возвращались поездом домой.

Сейчас мы оба походили опять на взрослых, здравомыслящих людей — людей общества. На мое замечание, что город Александров — это бывшая Александровская слобода, где Иоанн Грозный убил своего сына, царевича Иоанна, мой собеседник очень много рассказал о художнике Репине, друге их семьи. Репин, задумав запечатлеть это печальное историческое событие на полотне, буквально заболел, так как долго не мог найти подходящего натурщика для лица царевича, но наконец, встретив писателя Гаршина, написал эту знаменитую картину, которую Вы, конечно, видали в Третьяковской галерее. У меня и до сих пор сохранилась открытка с этой картины, и каждый раз душистая, манящая весна и медик-студент вырисовываются до мелочей.

— Так и не скажете ни имени, ни телефона, ни адреса? — еще раз спросил мой случайный спутник, подсаживая меня в трамвай.

Я не позволила ему провожать меня.

— Имя, телефон и адрес написаны на следующей странице, — сказала я, — но она будет вырвана из нашей жизни.

Он сделал движение заскочить в трамвай, но не успел, ему помешали. Мы никогда больше не встретились.

Много было в моей жизни таких вырванных страниц, незаконченных фантазий, оборванных отношений, встреч… Продолжение, предположение, написанное на следующей странице, было вырвано, и скажу Вам, что некоторые потому и остались яркими пятнами в моей памяти. А у Вас разве их не было?

Весна, 1908 год, Москва.

Вот еще одна из страниц вырванных и утерянных из книги моей жизни. Я приехала в Петербург по делу на пару дней.

Остановилась в гостинице, не объявляясь своим друзьям. В Петербурге, была уверена, не попадусь, не встречусь. Москва не Питер, там, куда ни ступишь, обязательно кого-нибудь встретишь. А о театре и говорить нечего, в особенности на премьере в Художественном, знакомых не один десяток наберется.

Петербуржцы Москву деревней обзывают. Петербуржец — щеголь столичный, накрахмаленный, повадка у него суховатая, господская. У нас в Москве самовар со стола не сходил, приходи, когда хочешь, даже, когда хозяев дома нет, чаю напьешься. Ну а в Питере по приглашению, а ежели невзначай зайдешь, то горничная (страх, как они были вымуштрованы) скажет «дома нет», либо «пожалуйте в гостиную», а уж если в обеденное время, сиди и жди, когда кончат, а иногда чашечку чая вынесут. Оно, конечно, грех так хаять, и в Питере с московским духом люди были. Бывало, приедешь, — не знают, куда посадить, чем угостить, как ублажить. По театрам, концертам, ресторанам затаскают, ну как есть, как у нас, в Москве.