Борис Никитин - Роковые годы

Картина разрушений, не учитываемых некоторыми политическими течениями, может быть отчасти видна в свете подробностей, перечисленных в предыдущих главах. В них я подтверждаю, что генерал-прокурору, контрразведке, Штабу округа, прокурорскому надзору было совершенно ясно, что Правительство продержится только до следующего восстания большевиков; нам было отчетливо видно, что день этого восстания, так же как июльского, будет назначен не Лениным, а немцами (что и произошло в действительности), но бить уже будет нечем [99] См. гл. «В музей Ленина». . Отсюда в нашем точном рисунке Петрограда никакого августовского перелома быть уже не может. Поэтому мы говорим уже в июле: обреченные мы, все вы; обреченная Россия.

Прежде чем не признавать этого положения, необходимо, казалось бы, опровергнуть отдельные элементы разрушения петроградских войск и всего административного аппарата, мною приведенные. Иначе мы опять оторвемся от действительности, опять останемся в области одних идеологических споров.

Суровый закон требовал, чтобы все переболели, каждый по-своему. Вот после этого только и можно приступить к новому творчеству [100] Проведя следующий период борьбы на Северном Кавказе, а затем кончив внешнюю войну в начале 1919 г., я не признал мое производство в генералы и отказался принять самостоятельный фронт (из подчиненных мне войск Бичерахова и горцев Северного Кавказа — кадров старой Дикой дивизии), который настойчиво предлагали мне горцы, английской службы генерал Томсон и полковник Ролленсон. . Ну, а тогда в Петрограде? Васильковский и Багратуни начнут проходить стаж борьбы в революционной столице. А я должен буду себя побороть и сговариваться с Нахамкесом? Допустим. А какая от этого польза?

Энергичный прокурор Палаты Каринский тоже пробовал остановить обратное движение. По материалам, добытым после восстания, он арестовал Троцкого. Опять на сцену выступает Ловцов — бегает по городу и опять его находит. Троцкого сажают 23 июля, а в течение августа и в начале сентября новые министры юстиции выпускают и Троцкого, и всех одного за другим, кого мы посадили и до, и после восстания. Если кивать в прошлое и говорить, что доказательств измены большевиков было недостаточно, то, казалось бы, нельзя было не привлечь большевиков за восстание по распубликованному декрету Правительства. А убитых 4 июля? Разве их тоже не было?

К сожалению, узнав о моем рапорте, уходят начальник контрразведки, судебный следователь В. и Александров.

Васильковский их вызывает: при Багратуни, в моем присутствии, он убеждает их остаться. Достаточно взглянуть на обоих, чтобы понять, что наши мысли одинаковы. На все уговоры Васильковского каждый из них твердит: «Нет, я ни за что не останусь. Я был связан личным словом только с Б. В. Никитиным; а раз его нет, то считаю себя свободным».

Васильковский обрушивается на меня:

— Вот видите, что вы делаете! Да я же вам сказал, что вы не уйдете!

— Посмотрим. Я все надеюсь, что комиссия врачей, в которой мне предстоит свидетельствоваться, уволит меня по болезни в отставку [101] После контузии на войне у меня развилась болезнь сердца. .

В двадцатых числах июля меня свидетельствуют в Благовещенском госпитале и единогласно признают здоровым, как дай Бог всякому.

Прямо из госпиталя еду к начальнику Генерального штаба Романовскому. Говорю о неудаче в комиссии врачей; прошу меня убрать из Штаба округа куда угодно на фронт.

— Как? Неужели уже до этого дошло? — говорит он задумчиво, стучит дружески по плечу; мне кажется, в моих словах он находит подтверждение каких-то своих дальних мыслей. — Но я же не могу вас взять из Штаба, если вас не отпускает Главнокомандующий.

— Да, это по старым правилам, а вы уберите меня по-новому, приказом начальника Генерального штаба начальнику Штаба округа.

— Идет, — говорит Романовский. — Сделаю.

На другой день Багратуни получает приказание откомандировать меня в Главное управление Генерального штаба; а 26 июля я являюсь своему новому начальнику, старому знакомому, генералу Потапову.

После всех любезностей, которыми мы с ним обменялись за пять месяцев, я приготовился к сухому приему, но ошибся. Потапов, очевидно, был добрым человеком. Он устроил мне сердечную встречу; от него я узнал, что Романовский меня назначил не на фронт, а начальником Разведывательного отделения Главного управления Генерального штаба по группе держав, с которыми мы вели войну.

Однако на этом моя записная книжка не закончилась.

Рассказывая о том, как останавливали маятник, когда его качнуло вправо, нельзя не привести нескольких деталей из отношений министров к Гурко.

21 июля, утром, ликвидируя свои дела в Штабе округа, я встретил сияющего от удовольствия адъютанта помощника Главнокомандующего — Козьмина [102] К сожалению, не помню фамилии. Но у Козьмина был всего один адъютант — поручик с высшим образованием, небольшого роста, старый революционер. Кажется, Чарномский? .

— Если бы вы только знали, кого мы сегодня арестовали! — говорит он, не умея скрыть своего восторга.

— Откуда же я могу знать, что происходит в вашей тайной канцелярии? Кого именно?

— Генерала Гурко.

— А что он сделал? — непосредственно срывается у меня удивленный вопрос.

Наступает неловкое молчание. Мой собеседник смотрит на меня с растерянным видом.

— Как что сделал?

— Ну да, какое у вас было основание для ареста?

— Как какое основание?.. Да ведь это Гурко, понимаете — Гурко! Нет, вы никогда не поймете! — восклицает он, кидает на меня безнадежный взгляд и уходит.

Начинаю припоминать слухи с фронта, что Главнокомандующий генерал Гурко настаивал пред военным министром на решительных мерах для спасения дисциплины в армии, имел с министром крупные столкновения и был уволен.

Арестовывать генерала ездил Козьмин со своим адъютантом. Они привезли его в Штаб, на квартиру Козьмина, а оттуда через два дня водворили в Петропавловскую крепость.

24 июля утром меня зовет новый начальник Штаба Багратуни. Он передает мне небольшую папку и говорит:

— Вот дело генерала Гурко. Военный министр приказал произвести расследование. Поручите его контрразведке.

Отвечаю:

— Я не знаком с генералом Гурко и никогда его не видел, но предвижу заранее, что бывший начальник кавалерийской дивизии и начальник Штаба Верховного — генерал Гурко — отнюдь не шпион.

— Что вы, что вы, конечно, нет! — даже вздрогнул Багратуни от такого резкого слова.

— Ну а в таком случае контрразведка, которая преследует только шпионов, этим делом заниматься не может, и разрешите мне вам его вернуть.