Владимир Архангельский - Ногин

В камере стало веселее, когда появился этот Михаил Калинин. Был он человек веселый, крепкий, на слово острый. Возвращался с допроса и стучал: «Все вожу за нос следователя. Нас, брат, раскусить нелегко!» И, видать, учился день за днем, потому что все спрашивал, какие книги берет в библиотеке Виктор. И часто говорил:

— Это уже читано!

Скоро Виктору вернули отобранные при аресте фотографические карточки отца, матери, Павла. Был и один семейный портрет: Виктор с Павлом обступили Варвару Ивановну, а у нее на лице большая нескрытая материнская радость.

«Когда же это было? — думал Виктор, разглядывая портрет. — Да накануне отъезда в Питер, в Сокольниках. Павел еще опаздывал на свидание к Сонечке и все торопил нас с мамой; Три года! А как быстро пролетело время, и как я с тех пор изменился! И что-то будет еще через три года? Ссылка? Новая работа в глухой провинции у какого-нибудь Обалдуева? Заграница? Жди, что выйдет, сам-то не больно распорядишься собой!.. Но не жалею: и жизнь узнал и людей. И с этими новыми людьми теперь хоть на край света!..»

Виктору понравился журнал «Жизнь», который прислала Ольга. И он решил на него подписаться. Деньги приняли, но журнал не выдали. И запретили получать газеты. Пришлось просить Павла переписать журнал на его адрес.

Из-за газет переругался с надзирателями. Но те отвечали на его домогательства скупой фразой:

— Не велено!

— Да кому же будет вред, коли я узнаю про новости на белом свете?

— Замолчи, Ногин, отведем в карцер! На то ты и в одиночке, штоб ни про што не знать!

Пришлось обращаться за новостями к брату. Но Павел отвечал скупо, а Виктору надо было знать, что с Дрейфусом: о нем шумела вся мировая пресса. И что с его адвокатом Лабори: ведь прошел слух, что прикончил его наемный убийца.

Отошли белые ночи, которые лишали Виктора сна и покоя: зори тогда не угасали/рано-рано разливался рассвет за раскрытым оконцем, и хлопотливые голуби заводили возню почти в два часа ночи. И ласточки и стрижи словно бодрствовали круглые сутки. А свистящий полет быстрокрылых птиц до боли в сердце манил на волю. Да и питерцы стали резвиться, поставив где-то за каменной стеной камеры духовой оркестр.

7 июля Виктор писал домой:

«К числу удовольствий, мною получаемых, прибавилась музыка. Я ее слушаю по вечерам, в праздники. Играют в каком-то саду, и иногда слышно, как кричат «браво»! Впечатление получается, как от фонографа, но жалко то, что всегда играют плясовую».

Он изучал теперь книгу Сеньобоса «История современной Европы» и попросил Павла прислать ему новые географические карты России и Старого Света.

Карты долго держали в жандармском управлении у генерала Секеринского, их выдали, только с пометкой, что просмотрели, проверили.

Виктор мысленно путешествовал от Владивостока до Гибралтара, от Персии и Турции до Гренландии и Норвегии. Он нашел село Шушенское, где был Ульянов, и село Ермаковское, где отбывал ссылку Ванеев. И побывал в пунктах, где жили под гласным надзором полиции два Сергея и Ольга. Но неизменно ловил себя на мысли, что за пределами Российской империи глаз его прикован к Цюриху. Значит, думал он об этом городе? Да! Там одно время жил Плеханов, там была группа «Освобождение труда».

— Туда, а? — спрашивал себя Виктор. И отвечал поспешно, словно боялся, что его услышат за железной дверью: — Поглядим, всему свое время!

Он находил Париж на зеленой равнине Франции и думал о человеческой подлости, которой опутан сейчас Дрейфус, и о Золя, сумевшем ополчиться против нее!

15 сентября он писал Павлу:

«Что нового о Дрейфусе? Меня тоже очень удивило, что его приговорили к тюрьме, — я ждал или полного оправдания, или возвращения на Черный остров. Да, действительно, очень жаль, что ты был так долго предвзятого мнения о Золя. Он прекрасный писатель, а то, что о нем говорят пропитанные деревянным маслом ханжи, — чистейшая чепуха. Я его очень люблю, и, не говоря про массу вещей, которые мне нравятся, я отмечу место, где он велик как художник. Это место в «Карьере Ругонов» — глава, посвященная любви Сильвера и Миэтты. Это прелесть что такое! «Ханжи», вероятно, найдут и тут сальность, но я ничего более чистого и верного о «романах» не читал. Все это лишний раз подтверждает, что не следует доверяться чужому мнению, а нужно познакомиться самому, особенно с тем, кого ругают «святоши».

В конце сентября Виктор ощутил недомогание. Денег на кухмистерскую не было, а тюремная баланда и особенно перловая каша, сбившаяся в липкий ком, ложилась внутри камнем и обостряла боль в желудке. Доктор Гарфункель оказался человеком отзывчивым: заменил кашу картофелем, по утрам посылал стакан молока и прописал гулять два раза в день.

И вдруг появились деньги — словно с неба упали! Адвокат Ногина по делу с Шабловским — присяжный поверенный Беренштам — тиснул в газете «Сын отечества» небольшую заметку о своем подопечном. Мировой судья решил, наконец, дело в пользу истца, и господин Шабловский выложил сорок семь рублей, которые и были доставлены на Шпалерную.

Варвара Ивановна извелась тоской по Виктору и подала прошение: когда же выпустят сына, он уже сидит почти год. И неужели за это время нельзя закончить его дело?

5 октября Виктор написал в Москву:

«Милые и дорогие мама и Паша! Вчера я получил Пашино письмо от 28.IX. Вы прошение направили верно. По моему делу производится следствие жандармским управлением, а к прокурору судебной палаты оно еще не поступало. Все бумаги и прошение по делу нужно отправлять туда, где находится дело. Следовательно, причина молчания не ваша ошибка, а что-нибудь другое. Сегодня я посылаю второе прошение в жандармское управление: прошу объяснить, почему меня не освобождают и не отвечают на прошения… Недавно была годовщина смерти папы. Я вспоминал о нем и сравнивал его и Вас, мама. Мне его очень жалко. Он сам по себе хороший человек, но жизнь, в которую он попал с молодости, закрыла все хорошие его качества так, что на виду оставались эти наносные и, нужно правду сказать, очень плохие качества. Конечно, живи он в другой среде, из него мог бы выйти хороший человек; поэтому он не виновен в тех грубых выходках, которые частенько проявлял. К сожалению, плохие стороны его характера мне вспоминаются чаще, чем хорошие: хороших было очень мало. Вспоминаю его советы и нравоучения: за исключением очень немногих все они заставляют краснеть и горько каяться, что когда-то следовал им. Да, жаль его! Жалко, что своему отцу я не могу подражать. Слава богу, я не могу сказать того же о Вас, мама. У меня есть много хороших воспоминаний о Вас, и за многие советы я Вам благодарен».

Но в последних письмах из тюрьмы Виктор как бы определил рубежи: до определенной дистанции он душа в душу с Варварой Ивановной, а дальше пойдет один, если она не выбросит из головы всякий калязинский мусор, пустые обывательские поговорки, надежду на авось и на господа бога и не сможет понять, что определяет его жизнь сегодня. И Варвара Ивановна не стала колебаться: она дала слово ехать с Виктором, куда выпадет ему судьба, и постараться подчинить свою жизнь его интересам. Так они и договорились…