Альфред Штекли - Джордано Бруно

Возмущения Бруно инквизиторы не разделяли. Ведь эти слова Ариосто очень нравились обвиняемому: он не уставал твердить, что они соответствуют его природе, и постоянно бахвалился этим.

Бахвалился? Никогда! Он ведь объяснил все, как было, и нет нужды слушать клеветников. Но его уверения пропадают впустую. Ввести в заблуждение ему никого не удастся — он только умножает доказательства своей неискренности. Как вел он себя в Венеции? На допросах притворялся раскаявшимся, молил принять его обратно в лоно церкви, клялся в корне исправиться, с радостью воспринять заслуженное наказание и впредь вести праведную жизнь. А каковы были его истинные намерения? О чем он говорил в камере? Он не скрывал от других заключенных своих планов. Если бы ему удалось обмануть Святую службу и вырваться из тюрьмы, то что бы он сделал? Он мечтал спалить монастырь и бежать за границу, к еретикам, которые высоко его ценят, чтобы там и дальше распространять пагубные учения и закончить создание секты «джорданистов»!

Ему напоминают его речи в венецианской тюрьме, бешеные приступы ярости, угрозы поджечь, обитель, бежать… Ему зачитывают то одно место из протоколов, то другое. Многие свидетельствуют против Бруно. Но он продолжает упорствовать в отрицании. Долгий и тяжелый допрос подходит к концу. Узника отводят обратно в темницу.

Какой все приняло неожиданный оборот! Он не терял надежды, что в Риме удовольствуются перед смотром венецианского процесса. Ждал дополнительных допросов, уточнений, проверок, ждал новых увещеваний и готов был опять твердить о своем глубочайшем раскаянии и молить о снисхождении. Да, его мучали сомнения, он нередко заблуждался, много грешил, но он никогда не был злонамеренном отступником и никогда умышленно не исповедовал ереси. Вероятность догадки, что Мочениго — единственная опора обвинения, повышала шансы Бруно на успех: он мог рассчитывать на сравнительно нетяжелое наказание и близкую свободу. Теперь все это рухнуло. Святая служба неизвестно какими путями раздобыла новых и, кажется, многочисленных свидетелей. А главное, убийственной силы удар нанесен основе основ поведения Бруно на процессе — попыткам создать у членов трибунала убежденность в искреннем его раскаянии. Сколько сил стоила Бруно эта постыдная комедия! Он то воздевал руки к небу, призывал в свидетели бога, возмущался наговорами, оскорбленный в своих лучших чувствах, негодовал, требовал справедливости, то с подкупающей; откровенностью делился своими сомнениями» вопросах веры, пылко порицал пороки прежней жизни, сетовал на глубину своего падения и, умоляя простить, никак не хотел подниматься с колен. Чего ему только не приходилось разыгрывать перед трибуналом!

Он проникновенно повторял идиотские формулы, из которых невежды сделали символ веры, когда ему хотелось кричать о бесконечной их глупости, он поддакивал спесивым педантам, Когда они городили абсурд за абсурдом. Ему претил вид торжествующей ослиности, а он должен был каяться — он, недостойный, видите ли, имел несчастье усомниться кое в чем из того, чему усердно поклоняются толпы! В нем клокотала ярость, временами от гнева он не мог говорить, но Бруно подавлял в себе бунтаря и продолжал фарс, за который мог быть вознагражден свободой.

И все напрасно! Сколько бы их ни было, этих предателей из венецианской тюрьмы, и о чем бы еще они ни донесли трибуналу, они уже причинили непоправимый вред. Они уничтожили то, в чем заключалось единственное спасение Бруно, — веру в искренность его раскаяния. Покорный трибуналу, молящий о прощении узник или злостный ересиарх, который и в тюрьме продолжает совращать людей, кощунственно издевается над религией и надеется, одурачив судей, вырваться на свободу и приняться за старое?

Даже если показаниям соседей по камере будет отказано в юридической весомости, все равно они свое сделали: то, что прежде могло служить доказательством раскаяния, теперь становилось образцом искусного притворства.

Он старается вспомнить мельчайшие детали прошлого допроса, снова — в какой раз! — возвращается в Венецию, в грязную камеру, где он так долго сидел. С кем он тогда говорил об аде? Кому рассказывал о стихе Ариосто? Кого убеждал, что и Христос грешил? Разве в его натуре было шептать на ушко? Почти всегда, когда он говорил, его слушали все. Сколько их было в камере? То шесть человек, то больше. Иных выпускали, иных переводили в другие темницы, иных ссылали на галеры. Кажется, самыми старыми обитателями камеры были Иеронимиани, Сильвио и Серафино. В разное время водворили. туда Джулио, Франческо, Маттео, Челестино, Комаскьо. А поздней осенью привели Грациано. Тогда уже не было ни Сильвио, ни Иеронимиани. Франческо болел. Кто предатели? Не один и не двое. Четверо или пятеро бывших товарищей!

На кого подумать? Ему нравился неразговорчивый Франческо, он охотно беседовал с Челестино, поддевал Грациано, вышучивал набожность Маттео. Месяцами жили они вместе в душной, тесной клетке — разные Люди с разными привычками. Каждый должен был мириться с недостатками других.

Одних соседей по камере Джордано любил больше, иных меньше, но всегда смотрел на них, как на товарищей. Благословенное согласие редко царило в камере. Ссорились, бывало, и по пустякам. Да и сам Бруно не из уживчивых людей — насмешливый, вспыльчивый, острый на язык. Он издевался над монахами, не жалел крепких слов по адресу Грациано. А однажды, чтобы привести в чувство разбушевавшегося Челестино, отвесил ему пощечину.

Все было: и ссоры и добрый мир. Что значили мелкие распри, когда они, товарищи по несчастью, жили в постоянном, щемящем ожидании конца? Все они в лапах Святой службы. Им ли сводить никчемные счеты? Им ли подталкивать друг друга в костер?

Можно было, беснуясь, бегать по камере или цепенеть в немом отчаянии — свершившегося не изменить. Бруно поплатился за свою доверчивость. Среди людей, с которыми он был откровенен, оказались предатели. Кто они?

Новый допрос — новые обвинения. От него требуют, чтобы он рассказал о своем обыкновении поносить имя божье. Как он называл Спасителя? Как хулил приснодеву Марию? Какие ужаснейшие кощунства изрыгал, когда осмеивал вещи, священные для каждого христианина? Джордано удивлен. И ему, разумеется, случалось поминать имя господне всуе. Частностей он не припомнит, хотя мог сказать «божья сила» или что-нибудь в этом роде.

В сердцах он говаривал неподобающие вещи, когда сыпал оскорбительные слова на головы обидчиков но он никогда не хулил святого имени.

А кто показывал кукиш небу? Кто называл Христа злодеем? Ему зачитывают свидетельские показания. Следует воздать должное похвальной обстоятельности инквизиторов: отборнейшие непотребства, которые Бруно присовокуплял к имени богоматери и Христа, были старательно внесены в протоколы. Но и это ^го не сбило. Он по-прежнему уверял, что кукиша небу не показывал и кощунственных речей не произносил.