Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Простите за долгое рассуждение на малоинтересную тему, но виновником был Прашкевич, это он подв и ́г меня на занудство.

И потом, раз подвернулся случай высказать наболевшее и невысказанное, грех им не воспользоваться.

Я намеренно не сравниваю стихи Прашкевича со стихами других поэтов. Самое мерзейшее из занятий — сравнивать поэта с поэтами. Классиков с современниками. Живых с мертвыми. В том де явно полифония Анненского, в этом — скрыто — пантеизм Тютчева. Тот, подлец, поднахватался из Бродского, этот слямзил концовку у Мандельштама. Получается, будто бы у поэта своего не может быть по определению. Понимаю, в поэтическом жанре с формами всегда было туго. Это вам не природа-мать с ее любвеобилием и фантазией. У природы даже мелкое насекомое скалит жвалы иначе, чем окружающие. В поэзии же, куда ни сунься, те же ямбы, хореи и амфибрахии плюс еще с десяток подобных неудобопроизносимых чудищ, существующих со времен Гомера.

И все-таки сравнение будет.

Стихи Прашкевича классичны, как Колизей.

Во! И дики, как лохматые водопады на скалистых берегах Итурупа.

Они естественны, как человеческое дыхание. И искусственны, как само искусство.

Вот такие его стихи.

Интересно, что и в науке этого пытливого юношу привлекала не только сама наука, но и поэзия ее языка.

«Язык науки!

Снежный заряд. Солнечная корона. Пустынный загар. Вечная мерзлота. Роза разлома. Бараньи лбы. Курчавые скалы. Профиль ветра. Дождевая тень. Ленточные глины. Зеркала скольжения. Угольные мешки. Ледниковый щит. Висячая долина. Мертвая зыбь. Шепот звезд. Атмосферный фронт. Конус выноса. Вересковая пустошь. Струйчатые потоки…» Это выдержки из толстой тетради, куда герой повести «Черные альпинисты» выписывает научные термины.

И, последнее, о любви.

«Там я и увидел Лиду Киселеву, студентку НГУ…

И мгновенно и навсегда влюбился…»

Комментировать глупо, просто даю цитату:

«Я влюбился.

За окном, в небе, черном, как мокрые березовые листья, громыхнуло — тяжело, с долгим раскатом. В открытую балконную дверь внесло сухой лист, и сразу запрыгал неистово, заохал, запульсировал за окнами ледяной свет молний. И так же вспыхивал, так же гас на балконе твой силуэт. Каждую секунду, при каждой новой вспышке, он оказывался чуть в другом положении. Казалось, ты никогда не обернешься ко мне. И когда в этой судорожной вечной пляске теней и света я случайно столкнул со стола фужер, мне показалось: это бесконечно, это теперь навсегда, упавший фужер никогда не достигнет пола.

Но фужер упал. И разбился.

А ты поворачивалась, поворачивалась, поворачивалась ко мне и никак не могла повернуться. И пока ты поворачивалась, я тысячи раз видел тебя в ледяных вспышках молний. Пока ты поворачивалась, я тысячу раз, и всегда по-другому, чувствовал удивительный ход времени, на который мы обращаем внимание лишь на годичных актах. Еще вчера толклись в силурийских лагунах серые илоеды, еще вчера юрские динозавры, ревя, ломились сквозь заросли беннеттитов, — так когда же, черт возьми, когда мы успели стать существами, способными не только убегать от охотников или преследовать жертву, но и верящими уже, вопреки всякому опыту, что фужер, упавший со стола, никогда не достигнет пола?..

Я вымаливал тебя в лесу под Академгородком, где тревожно и страшно скрипело ночное дерево. Я вымаливал тебя под звездами Ахайи, когда длинные волны раскачивали под бортом мириады полосатых колорадских жуков, занесенных на архипелаг тугим африканским ветром. Я вымаливал тебя под низким сырым сахалинским небом и на окраине какого-то малайского кампонга, где под ногами жирно и мягко продавливалась рыжая тропическая глина. Я вымаливал тебя над письмами Димы Савицкого, над книгами друзей, над рецензиями неутомимого А. Занорного, и еще, и еще, и еще где-то…

Ты будешь жить вечно».

Это тоже поэзия, высокая любовная лирика.

Снова передаю посох в руки доброго самаритянина Ларионова, кочегара человеческих душ и тоже, между прочим, поэта.

В 1965 г с женой и маленькой дочкой Прашкевич уезжает на Сахалин. Работая с 1965 по 1971 гг. в лаборатории вулканологии Сахалинского комплексного научно-исследовательского института, он исходил вдоль и поперёк Сахалин, Курильские острова, Камчатку. В 1968 году там же, на Сахалине, выходит книга стихов («Пылающие листья») корейского поэта Ким Цын Сона, переведённых Прашкевичем в соавторстве с Владимиром Горбенко. В том же году должен был выйти поэтический сборник самого Прашкевича…

Твои первые впечатления от Сахалина?

Самолет приземлился в порту почти в нелетную погоду — метель.

Снег, снег, снег… Что там за окнами? Полная неизвестность… Только на третьи сутки небо прояснилось, выглянуло солнце. И оказалось, что мир, в который мы попали, великолепен, в нем есть просторы, горы, сопки…

Ты тогда уже весьма активно занимался литературой. Писал стихи, прозу, начал переводить поэзию болгар. Наверное, влияла особая атмосфера, природа, океан…

Да, каждое лето я уезжал в поле, часто работал на островах практически необитаемых. Два-три человека на острове — разве это много? Скоро выговариваешь все слова, и начинаешь понимать океан. Он никогда не молчит. Идет накат, погрохатывают переносимые водой камни. Крутые непропуски, узкие бухты, выходящие в океан мысы. Многокилометровые полосатые пляжи, таких я не видел ни в Гоа, ни в Южном Китае, ни в Египте — черные титано-магнетитовые пески, и белые — пемзовые. Издали приходит волна, подсвеченная изнутри зеленоватым сиянием. Набегая на мелководье, волна растет, поднимается, крепнет и вдруг мощно рушится, освещая весь берег мгновенной холодной молнией. На Курилах я впервые по-настоящему осознал: бояться не надо ничего, мир — твой, никто его не отнимет. Ты сам — часть природы. Вот я и написал первую свою прозаическую книгу «Люди огненного кольца», позже вышедшую в Магаданском издательстве. Она, кажется, удалась. По крайней мере, Юлиан Семенов, прочтя ее, прислал мне рекомендацию в Союз писателей…

В Южно-Сахалинске ты подружился с корейским поэтом Ким Цын Соном…

И всегда помню о нем.

Он был крупный, круглый, как сивуч.

Казалось, его широкое лицо, как у настоящего сивуча, пересекают боевые шрамы. Но, разумеется, никаких шрамов не было — темные глубокие морщины. Когда я появлялся на улице Поповича, Ким Цын Сон встречал меня улыбкой: «Хозяин пришел».