Александр Етоев - Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта

Но и в «Ильеве», и в «Двоих», и в «Людях Огненного кольца» («Мирис» стоит немного особняком) главный персонаж — океан. Художественная достоверность стихии размывает человеческие портреты, герои пытаются заигрывать с психологией, чтобы вылезти на передний план, но мне, читателю, эти попытки не интересны. Мне интересны алевролиты и лавобрекчии, мне интересен цвет охотской воды, мне интересно перечисление предметов, выброшенных на прибрежный песок.

А вот люди…

К слову, не я один так пристрастен в своей оценке.

Вот отрывок из предисловия Виталия Ивановича Бугрова, написанного в 1994 году к книге «Шпион против алхимиков» (Екатеринбург, 1994), но в книгу почему-то не вошедшего:

«Помню: поздним летом 1973 года в отделе прозы и поэзии «Уральского следопыта» (отдела фантастики тогда еще не было и в помине) появился автор.

Высоченный по тем временам (метр девяносто!), широкий в плечах, крепкий в рукопожатии. «В командировке, — представившись, пояснил он, опускаясь в предложенное ему кресло. — Из Запсибиздата, Новосибирск».

Сев, он сразу стал мне намного приятнее — для меня, человека среднего роста; тем не менее за эти минуты я не без тревоги вспомнил: заочно-то мы уже знакомы! Месяца два-три назад я «завернул» ему рукопись повести о геологах. Действие повести развертывалось в сверхэкзотическом для «Уральского следопыта» краю — на Курилах. Обстоятельно были выписаны детали необычайной даже для нас — обитающих как-никак уже за Каменным Поясом — природы. Но… речь-то в повести шла о закомплексованности героя, ущербности его собственного бытия, о смысле жизни. Тут были лирические переживания героя, его, скажем так, размышления, те самые, что позднее обрело специальный термин: «домашние философы».

При всем при том герой Прашкевича вовсе не сидел дома, он постоянно — и весьма активно! — передвигался в пространстве, но чтобы быть «домашним философом», совершенно необязательно, как выяснилось, безвылазно торчать на обжитой кухне: «дом» здесь надо понимать скорее по аналогии с древним изречением — «все мое ношу с собой».

Словом, не ко двору оказалась для нас эта рукопись».

Не знаю, о какой конкретно из повестей рассказывает покойный Виталий Иванович. Да и не важно. Но «Мыс Марии» — это уже Прашкевич! Мастер, не ученик. Здесь он муж опытный, и сколько ни взбрыкивает под ним в порывах страсти дева-литература, писатель не соскальзывает, удерживается, работу свою делает крепко. Эту повесть переиздать бы, переиздать! Только где отыскать издателя?

Впрочем, Прашкевич писатель хитрый. «Мыс Марии» издавался давно, в 1981 году, и не всякий читатель помнит объем и фактуру камня, из которого повесть сложена. Вот он и берет оттуда по камешку, используя их при строительстве других своих сочинений: чего пропадать добру?!

Так, в «Теорию прогресса» перекочевывает история о чудаке, который в своем сарае трамбует землю, уплотняя таким способом почву, чтобы сместить гравитационный центр Земли и перевернуть ее без Архимедова рычага…

И рассказ о падающем фужере (см. мой комментарий к «Беседе второй») в «Черные альпинисты» попал отсюда же…

Появляется в «Мысе Марии» и будущий Серп Иванович, здесь он выступает как бич Ребров, и фраза, которую он произносит, уже из лексикона нашего великого богодула: «Да, я пью много, но с большим отвращением».

С этого места можно было бы начать разговор о «Великом Краббене» и трех других примыкающих к нему повестях из цикла «Сказания о Серпе Ивановиче», но доставлю, пожалуй, такую радость читателям четвертого комментария. Сейчас же короткое замечание по поводу нравов работников советского партийного аппарата. Это я в связи с метанием молний первым секретарем Сахалинского обкома партии товарищем П. А. Леоновым, каковое (метание) имело место в 1968 году и какового (метания) объектом, а в последствие жертвой стал заместитель главного редактора корейской газеты «По ленинскому пути» Ким Цын Сон, замечательный корейский поэт.

Расскажу случай, виденный своими глазами.

В первой половине 80-х, точной даты не помню, чистил я ранцевым пылесосом ковровую дорожку на Халтуринской лестнице в Эрмитаже (тот подъезд, где перед входом стоят атланты). Такая была у меня рабочая специальность в сокровищнице мирового искусства — «специалист по эксплуатации импортной уборочной техники». Чищу я, значит, эту дорожку, эксплуатирую заплечную технику, благо импортная, а работа была внеплановая, в Эрмитаже ожидался с визитом некий важный заморский гость, что-то типа президента Бокассы, такой же нужный и такой же прожорливый. И тут является комиссия из обкома с проверкой — все ли готово к встрече. Не криво ли положен ковер, не нассал ли в углу за вазой какой-нибудь говнистый котяра в отместку за утопленных соплеменников, не нацарапала ли вражеская рука на мраморе слово «жопа». Во главе обкомовских проверяльщиков тогдашний зав по идеологии госпожа Баринова. Оговорился: товарищ, не госпожа — господ ввели в словесный обиход позже.

Эксплуатирую я импортную гуделку, как вдруг слышу за спиной крик, временами переходящий в вопль. Скашиваю глаз на источник и наблюдаю следующую картину.

Борис Борисович Пиотровский, известнейший историк-востоковед, академик двух академий (СССР и Армении), заслуженный деятель искусств, член КПСС, директор Эрмитажа, заведующий кафедрой ЛГУ, лауреат Государственной премии, член-корреспондент нескольких иностранных академий, человек, награжденный орденом Ленина и еще тремя орденами (это не считая медалей), в общем, личность мирового масштаба, так вот, стоит Борис Борисович, сгорбившись, и виновато, как набедокуривший школьник, переминается перед дамочкой из обкома. А та, луженая партийная глотка, разоряется, трясет кулаками, тычет пальцем в невидимую соринку, обнаруженную на ковровом покрытии.

Таковы были партийные будни — любая моська из обкомовской псарни могла запросто облаять слона и за это ей не пинок под зад, а поощрение за усердную службу. То есть что я хочу сказать: ностальгировать по советскому прошлому сегодня, конечно, модно, только каждый выколупывает из памяти почему-то один изюм, а источенную червями булку оставляет за ненадобностью в помойке.

— пели мы в славные времена студенчества.

Рука у советской власти была не только длинная, но и тяжелая. Промахивалась, бывало, а то ударяла вскользь, но если уж попадала, то последствия оказывались серьезными. Книги приравнивались к тротилу, книжник был диверсантом, вроде тех, что отравляли колодцы бактериями азиатской холеры в рассказе «Стакан воды» из «Приключений майора Пронина».