Святослав Рыбас - Василий Шульгин: судьба русского националиста

Портрет киевского населения виден по переписи 11–17 (24–30) сентября 1917 года, городская управа Киева проводила перепись населения, квартир и владений. По данным переписи в Киеве, 50,26 процента населения составили русские, 12,21 процента — украинцы, малороссами считали себя 4,47 процента. В качестве родного и разговорного языка русский назвали 62,9 процента, украинский — 9,23 процента [386] .

Нет, Киев, мать городов русских, тогда был по преимуществу русским.

А генерал Врангель говорил, что нельзя бить «растопыренными пальцами». Если судить по итогам войны, он был прав. Но если — по исторической русской миссии, то правы Деникин и Шульгин.

У Шульгина в статье «Украинствующие и мы» прямо сказано: «Мы не можем уступить и не уступим в вопросе о единстве русского народа и не можем отказаться от того, в чем оно наиболее выражается, — от единства русского имени. Наоборот, государственное единство русской земли, под давлением непреодолимых обстоятельств, временно должно быть нарушаемо. Так во времена Деникина и Врангеля „белая территория“ под названием „Вооруженные Силы Юга России“ являлась как бы самостоятельным государством, не только независимым от „красной Москвы“, но находившимся с ней в состоянии войны. И в настоящее время можно представить себе такое положение, при котором южной части русского народа удастся раньше северной выбиться из-под власти всерусского тирана Сталина. Но если Югу так посчастливится, то он, Юг, оставшись русским по имени и самосознанию, употребит все силы, чтобы освободить и русский Север. Ибо и Север, и Юг в раздельности слишком слабы для тех задач, которые перед ними поставила история. И только вместе, идя рука об руку, северяне и южане смогут выполнить свое общее мировое предназначение» [387] .

Русский погром и Киевская ЧК. — Статья «Пытка страхом» и возмущение евреев. — Идеолог берет винтовку

Возвращение в Киев ожесточило Шульгина.

После личной трагедии его глазам открылась страшная картина господства красных в его родном городе. К Шульгину шли до того скрывавшиеся офицеры и рассказывали о терроре киевской Чрезвычайной комиссии (ЧК, Чрезвычайки). Он и сам был небезгрешен в отношении противников, но не ожидал услышать о средневековых по жестокости казнях. Свидетели подчеркивали доминирование в Чрезвычайке евреев.

В его архиве есть документальный рассказ поручика Медведева об этом [388] .

О психологии того периода можно судить по тифлисскому литературному сборнику «Улыбка Чека», где было опубликовано такое поэтическое излияние:

Но прежде чем продолжить тему «еврейских комиссаров», посмотрим на кадровое состояние большевистской стороны.

А. И. Солженицын показал его так: «А станьте в положение малой кучки большевиков, захвативших власть, еще так хрупко: кому, кому довериться? кого — позвать на помощь? Семен (Шимон) Диманштейн, большевик от младых ногтей, а с января 1918-го глава специально созданного при наркомате национальностей Еврейского Комиссариата, так передает высказанные ему мысли Ленина: „Большую службу революции сослужил также тот факт, что из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в трудный момент“. Ленин считал „нецелесообразным особенно выделять этот момент в прессе… но подчеркнул, что овладеть государственным аппаратом и значительно его видоизменить нам удалось только благодаря этому резерву грамотных и более или менее толковых, трезвых новых чиновников“» [389] .

И еще у Солженицына: «Еврей, человек заведомо не из дворян, не из попов, не из чиновников, сразу попадал в перспективную прослойку нового клана».

А вот и зеркальное отражение. Читаем у Шульгина: «Раздражение в Добровольческой Армии против евреев росло все более, ибо каждый новый день гражданской войны приносил все новые доказательства, что еврейство является спинным хребтом коммунистической партии. А без сей последней так называемые большевики были бы неорганизованным сборищем людей, коими попросту овладели бесы…

Добровольческая армия заняла Киев 18 августа 1919 года. В этот же день „через другие ворота“ вошли петлюровцы, вернее сказать, бывшие австрийские солдаты галицийского происхождения, которых Петлюра „заделал“ в „украинцы“. Между претендентами на Киев сразу произошло столкновение, кое здесь не место излагать, но в результате которого галичане ушли. Киев остался за деникинцами.

Несмотря на всю радость события, то есть отвоевание Киева, тяжело было смотреть „в лицо“ родного города. Поезд не дошел до вокзала, и я прошел пешком от предместья до своего дома. Улицы были мертвы, дома как будто осунулись и постарели. Казалось, эссенция страдания еще клочьями висит на них. Люди? Худые, желтые, зеленые, черные… Точно холера прошла тут, или чума. Яркое солнце не могло разогнать ощущения тяжелой болезни, еще трепетавшей над заколоченными лавками, пустыми базарами, грязными обезизвощенными мостовыми, обезлюденными панелями.

Дома, среди радостных слез свидания, зажурчала ужасная ектенья погибших: такой-то, такой-то, такой-то… Те, кто не расстреляны, бежали или прячутся в городе, меняя квартиры, как зайцы — кусты…

— Да, это был настоящий „русский погром“…

Так закончилась краткая первоначальная повесть о пережитых месяцах. Эту фразу, которая стала сейчас банальной, я слышал тогда, кажется, в первый раз. Она была произнесена на свежих развалинах, обильно политых кровью. Произнесена человеком, лично пережившим все это, но человеком разумным, не увлекающимся.

Затем „раскрыли чрезвычайки“. Огромная толпа во все часы дня стояла вокруг этих ужасных домов. (Чрезвычаек было несколько: губернская, краевая и еще какие-то.) Один за другим отрывали трупы, закопанные в чрезвычайкинских садах; к ним протискивались бледные непередаваемые люди, искавшие в этих поруганных телах своих близких. Я знаю одну семью: к ним ворвался молодой офицер, который только что в одном из обезображенных трупов узнал своего старика отца; этот „узнавший“ на всю жизнь остался опасным маньяком, бредившим о мести и убийствах. Впрочем, я избавляю читателя от этих сцен. Когда-нибудь будущий мастер пера расскажет миру эту потрясающую повесть о том, как насаждали Эдем в старом городе Киеве и что из этого вышло.