Константин Лагунов - Так было

И чего этой болячке надо? Живу почти на одном молоке. Никакого физического напряжения. Вот дьявол. Грелочку бы. Не хочется будить Варю. А бесшумно этого не сделать. Пока растопишь плиту да нагреешь воду. Надо притихнуть и не шевелиться. Отойдет. Не может же болеть без конца. Всему бывает конец. Всему? Нет, не всему. Природа бесконечна, и жизнь бесконечна. Любая составная часть природы смертна. Гаснет звезда, высыхает река, валится дерево, умирает человек. А природа, как целое, вечно жива. Разве человеку легче от этого? Наверное, да. А ведь если поглубже вдуматься, человек тоже бессмертен. Умерев, я буду жить в моих детях, в траве и цветах, выросших на моей могиле… Ох, как кусается. Оттого и лезут в голову такие мысли. Пока здоров, не думаешь ни о смерти, ни о бессмертии. Надо было вчера денек полежать. Всю неделю ведь ныло да свербило. Хоть бы к утру стихло. Завтра бюро. Много мы заседаем. А как без этого? Все ведь общее, значит, решать надо сообща. Да и два ума все-таки лучше, чем один. Вот когда заседают ради галочки — это уж ни к чему. Сами себя обманываем.

Уснуть бы хоть на пару часиков… Как сладко спит Варя. Как ребенок. Прежде она была худущая. Бывало, положит голову мне на плечо, свернется калачиком и спит. Теперь раздобрела, налилась. Две прежних Варьки в одну нынешнюю вместятся. Да, теперь все не то и не так, как прежде. Прежде от нее пахло свежей полынью, морозом. И голос-то у нее был звонкий и чистый, как лесной ручей. Бывало, расхохочется, и все, глядя на нее, засмеются. Бывало. А что, собственно, изменилось с тех пор? Как будто ничего. Вот именно, «как будто». Нет, брат, жизнь не стоит на месте. Она течет и походя все шлифует, перетирает, ломает. Все-все, в том числе и нас. Только очень сильный может кинуться поперек течения. На фронте немало повидал таких. Да и здесь есть. Вот хотя бы Ускова, председательша «Коммунизма». Крепок орешек. Что надумает, то и сделает. Кремень, хотя и женщина. Да еще какая… с большой буквы. Такие не плывут, а идут сквозь жизнь… Кажется, утихает. Только жжет. Пройдет. Не раз проходило. Наверное, уже четвертый час. Часы под подушкой, да шевелиться не хочется. Лишь бы боль стихла. Хоть немного поспать… Поспать…

Так что же, собственно, изменилось с тех пор?

Сам я подзачерствел, все как-то притупилось. Неужели так рано отцветает человек? Или это работа съедает все силы? Люди превратились в маленькие части гигантской машины войны, которая работает на последнем напряжении. Люди крепче машин. И все же они люди. Кто-то сказал — человек крепче железа и нежнее цветка. Пожалуй, это верно, хотя и слишком слащаво… Ага, отпускает. Надо же было этим осколком сыпануть в живот. Хватило бы по ногам. Отлежался и сейчас был бы со своей частью где-нибудь под Ржевом. А может быть, сейчас меня не было бы вовсе? Как Ефименко. Взрыв — и никаких следов. Что значит никаких следов? Фрицев от Москвы поперли — это его следы. Первый, самый страшный натиск сдержали — тоже его следы. Верить стали в силу свою и в победу — и это его следы. Правда, фамилии Ефименко не будет в будущей летописи войны. Ну и пусть. Разве мы помним все имена тех, кто брал Зимний, штурмовал Перекоп? Замученных, расстрелянных, погибших от тифа и ран? Но от того, что мы не помним их, они не ушли из жизни бесследно. Да и вовсе неправда, что мы их не помним. Помним и преклоняемся. Только не перед кем-то одним. Поток, вращающий колесо турбины, состоит из капель. Но как бы ни был стремителен полет капли, ей не сдвинуть турбину. Только в едином потоке сила капли.

Что-то я хотел не забыть. Что же это? Ах да. В Луковке учителя сидят без дров. У вдовы-учительницы тяжело болен ребенок, и она ходит по соседям, побирается по охапочке. Нарочно не придумаешь. Надо позвонить туда утром. Нам бы заврайоно хорошего. В районе почти полтысячи учителей, а выбрать нелегко. Кто бы подошел на эту должность?..»

Василий Иванович не спеша стал перебирать в памяти фамилии известных ему учителей.

Боль прошла. Он вздохнул глубоко и облегченно…

Проснулся от тонкого скрипа половиц. Как ни осторожно шагала Варя, а все равно разбудила его.

Голова была тяжелая. Набрякшие веки слипались. Во рту сухая горечь.

Когда жена, тихонько притворив за собой дверь, вышла, Василий Иванович щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы. Без двадцати семь. Можно полежать еще минут пятнадцать. В семь поднимется Юрка. Он — в первую смену.

Нащупал на подоконнике кисет. Закурил.

Дверь приоткрылась, впустив широкую струю неяркого желтого света. В щель просунулась голова сына. Мальчик спросил шепотом:

— Ты не спишь, папа?

— Нет, — вполголоса отозвался Василий Иванович, — заходи, заходи.

Юрка проскользнул в комнату. Упал на колени перед кроватью. Обнял отца за шею, крепко прижался щекой к его груди и затих.

Василий Иванович запустил руку в мягкие нечесаные волосы сына и стал их ворошить. Юра посапывал от удовольствия. «Ишь, медвежонок», — с нежностью подумал Василий Иванович.

— Как у тебя сердце бьется, — размякшим голосом проговорил Юра.

— А как?

— Как машина. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. И не устает.

— Устает, сынок. И еще как. Стучит, стучит, а потом — раз и остановилось.

— И что?

— И все. Был человек, и не стало. Умер.

Мальчик вздрогнул, теснее прижался к отцу. Василий Иванович пошлепал ладонью по щеке сына.

— Двоек-то нет у тебя?

— Ум, — промычал тот.

— А троек?

— Ум.

— Молодец.

— А у нас собирают теплые вещи для Красной Армии. Лариса Францевна сказала, чтобы каждый обязательно принес что-нибудь шерстяное. Я взял твои носки, которые мама связала, и шарф. А мама шарф отняла. Говорит, и одних носков хватит.

«Чего это на нее нашло?» — подумал Василий Иванович. Неуверенно проговорил:

— Как мама сказала, так и делай.

— Я шарф-то хотел Женьке Шарыгину отдать. У него никаких теплых вещей нет. Они эвакуированные. А отец у Женьки во флоте. В Заполярье. Там знаешь какой холодина. Вот я и хотел шарф Женьке. Пусть он пошлет отцу. А то все принесут, а он — нет. Наша Францевна знаешь как распыхтится.

— Нельзя так учительницу называть.

— Ее все так называют.

— Значит, мать не велела, а ты все же хочешь взять шарф.

— Я же для Женьки…

— Ладно. Забирай. Матери я сам скажу.

— Спасибо. — Юра чмокнул отца в щеку и убежал.

Сухо потрескивала цигарка. Несколько глубоких затяжек — и вся сонливость пропала. Василий Иванович сел на кровати. Остро кольнуло под ложечкой. Он замер в ожидании, но боль не возобновилась. Облегченно вздохнул, встал, прошелся босыми ногами в угол комнаты, где на спинке стула висели гимнастерка и галифе.

Завтракал он в кухне.

— Куда ты ни свет ни заря? — ворчала Варя. — Можно хоть дома-то поспать по-человечески. Есть толком не ешь и спать не спишь.