Игорь Синицин - Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя

В субботу 21-го я вышел на дорогу, ведущую от границы базы с Финляндией в центр поселка. Больше всего я ждал приезда отца из-за того, что он обещал привезти мне велосипед. Сидеть на моем наблюдательном пункте пришлось долго. Я знал, что дома меня ожидает взбучка, но терпеливо ждал фордик. Когда он показался из-за поворота, я выскочил на дорогу, но отец, хоть и увидел меня, даже не притормозил, а помчался в сторону штаба. Я огорчился в основном оттого, что в салоне машины не заметил велосипеда.

Когда я приплелся домой, «форд» еще стоял у штаба, а мать из окна дачи беспокойно на него поглядывала. Слава богу, ее волнение не отразилось отрицательно на моей шкуре. Через некоторое время появился отец.

— Зоя, немедленно собирайся, завтра утром мы должны быть в Хельсинки, — без всякого приветствия резко сказал он.

Мать решила показать и свой характер:

— Что это такое! Мы неделю назад приехали на дачу!.. Здесь такой прекрасный морской воздух!.. Никуда я не поеду!..

— Завтра пожалеешь об этом! — не стал разъяснять ситуацию отец.

Вечером из штаба принесли и поставили на тумбочку радиоприемник, красноармеец с петличками связиста растянул по комнате антенну и подключил аппарат. Он настроил его на волну Москвы, и полились какие-то популярные веселые мелодии. Когда ложились спать, то почему-то приемник не выключили, но сделали очень тихий звук.

Было восемь часов утра по местному времени, когда мы еще сидели за завтраком. Голос Левитана, сразу же усиленный колесиком приемника, объявил, что в двенадцать часов по московскому времени выступит Председатель Совнаркома товарищ Молотов.

Отец бросил загадочную фразу: «Монах был прав! Война началась!..» — и уехал в штаб. Вернулся он к десяти часам по местному времени, когда Молотов начал свою речь. Теперь и мы поняли, отчего отец вчера хотел собрать и уложить наши вещи.

Вместо спокойных сборов побросали в «форд» попавшиеся под руку тряпки и, когда Молотов закончил говорить, помчались к границе, за которой была Финляндия. По дороге отец объявил матери, что генерал Кабанов, в предвидении начала войны и зная о том, что резидент должен быть на своем боевом посту в миссии, предложил отправить нас с мамой в Ленинград вместе с семьями своих командиров на турбоэлектроходе «Сталин», стоявшем в порту Ханко. Но отец отказался, сказав, что вместе легче переносить все испытания. Как мы узнали после начала войны, своим ответом он спас нам жизнь.

Красавец турбоэлектроход, гордость пассажирского Балтийского пароходства, был потоплен в конце июня немецкой авиацией в двадцати километрах от берега Эстонии. С него спаслось только два человека, добравшиеся вплавь до Таллина и рассказавшие о гибели сотен женщин и детей. Советская военная база на Ханко так хорошо успела подготовиться к обороне, что держалась до 3 декабря 1941 года, когда ее оставшиеся в живых защитники были вывезены на Большую землю, то есть в Ленинград.

…Расстояние до границы мы промчались на «форде» за несколько минут. Надо было как можно скорее проскочить ущелье, вырубленное в скале для дороги на финской стороне, поскольку на вершине скал по сторонам дороги финны поставили два огромных валуна, которые небольшим усилием рычага первого рода могли быть обрушены на дорогу и закупорить ее напрочь.

Валуны стояли еще наверху, и мы успели проехать на финскую сторону. Очевидно, сыграло свою роль и то обстоятельство, что Финляндия официально вступила в войну против СССР на стороне своего союзника Германии на четыре дня позже 22 июня. Тем самым Хельсинки хотел дать понять, что Финляндия как бы независима от Германии и сама начинает «войну-продолжение» Зимней войны. В течение всей «войны-продолжения», или, как ее еще называли финны, «войны-искупления», в 1941–1944 годах правительство Финляндии придерживалось тезиса об «отдельной» войне: Финляндия, оказывается, не была союзницей Германии, но «соратницей по борьбе».

Однако какие бы семантические тонкости ни проповедовались финнами, советская авиация 25 июня нанесла жестокие бомбовые удары по объектам в Финляндии, спровоцированные действиями германского люфтваффе с финских аэродромов. На севере страны, где было много немецких войск, наземное наступление немцев началось 22 июня и через несколько недель захлебнулось.

На Карельском перешейке, возле Ленинграда, в июле — августе, где против Красной армии воевали только финны, сложилась довольно уникальная фронтовая ситуация. В конце августа генштаб Германии дважды просил финских «соратников по борьбе» принять участие во взятии Ленинграда, оказавшегося в блокадном кольце. Но финны дошли только до старой государственной границы 1939 года и остановились. Маршал Маннергейм, бывший генерал-лейтенант Российской императорской армии, наотрез отказался идти дальше, на соединение с немецкими войсками на берегах Ладожского озера, чтобы завершить полное окружение Ленинграда на суше. Понятно, что тогда советское командование не смогло бы организовать на Ладоге по воде, а затем ледовому покрову «Дорогу жизни» и проложить по дну озера топливопровод для снабжения горючим танков, автомобилей и флота. Маннергейм заявил президенту Финляндии Рюти и правительству, что возложил на себя обязанности главнокомандующего на том условии, что ему не придется «иметь дела с Петербургом». Может быть, такая его позиция спасла Ленинград от захвата гитлеровцами в самый острый момент его обороны?..

К слову сказать, в феврале 1917 года, на пике заговора генералов царской Ставки и командующих фронтами против своего Верховного главнокомандующего — императора Николая II, барон Маннергейм оказался среди небольшого числа русских генералов, не предавших присягу и своего царя. Вернувшись на Южный фронт в марте 1917 года, Маннергейм даже пробовал уговорить своего главнокомандующего генерала Сахарова возглавить поддержку Верховного главнокомандующего и сопротивление революционерам. Но русский генерал Сахаров отказал финскому барону, шведу по крови Маннергейму в исполнении присяги!

Искренний монархизм маршала Маннергейма сыграл, видимо, позитивную роль в судьбе Ленинграда во время немецкой блокады города на Неве…

…В первые день-два войны советские бомбы на Хельсинки не падали. Потом ежедневно, до того дня, когда нас вывезли из Хельсинки для обмена на финскую миссию в Москве через шведские шхеры, Балтийское море, Германию, Австрию, Югославию, Болгарию на турецкую границу, где Международный Красный Крест должен был организовать такой обмен персонала советских миссий в странах-союзниках Гитлера на персонал миссий этих стран в СССР, — ежедневно объявлялась воздушная тревога и с неба сыпались советские бомбы. Но советские летчики, хотя и имели опыт Зимней войны, точному бомбометанию так и не научились. За десять дней, которые мы провели в здании блокированного финской полицией постпредства, ни одна бомба не попала в западную гавань, где стояли немецкие транспорты и эсминцы. Слава богу, хоть не попали и в нас.