Сергей Стопалов - Фронтовые будни артиллериста. С гаубицей от Сожа до Эльбы. 1941–1945

– Все в порядке, – почти шепотом говорит часовой. – Сколько еще стоять?

– А что, замерз?

– Нет. Но тишина. Просто жуть. Да и немцы вроде недалеко.

– Может быть, – уклончиво отвечаю я. – Ну да ладно, пойду дальше. Всех обойду и буду поднимать смену.

И снова тишина. Даже снег под ногами почти не скрипит. Вот и второе орудие. Из-за щита (часового не видно) раздается уставное:

– Стой! Кто идет? – Это Осипов.

Солдат внимателен и пунктуален. Он давно мне нравится. Постояли. Поговорили о разных солдатских делах.

Подхожу к третьему орудию. Никто не встречает. Несколько секунд стою молча. Потом негромко окликаю часового.

– Федоров. – Ответа нет. Еще раз громче: – Федоров!

Но кругом по-прежнему тишина. Часовой исчез.

Меня аж в жар бросило. До леса метров двести. А там, судя по ракетам, и до немцев рукой подать. Пехоты нет, это уж точно. Достаточно взвода противника, чтобы перебить всю батарею.

Сняв с плеча ППШ и поставив затвор на боевой взвод, я тщательно осмотрел место вокруг орудия. При свете очередной ракеты видны следы, ведущие в сторону сарая, на фоне которого угадывался силуэт «Студебекера». Медленно подхожу к машине, прислушиваюсь. Показалось, что в кабине кто-то пошевелился. Рывком открыл дверцу и сразу же отскочил за кузов. Из кабины почти вывалился сонный Федоров.

– Какого черта с поста ушел? Под трибунал захотел? – набросился я на него. Но злость и страх уже прошли. От пережитого стало жарко.

Федоров стоит молча, опустив голову. Ленивый, неаккуратно одетый, всегда заспанный. Мне иногда казалось, что его совершенно не интересует собственная судьба.

Успокоившись, я закурил, угостил Федорова и пошел к четвертому орудию.

Здесь все в порядке. На посту батарейный острослов Зиньковский. Он сразу же рассказал несколько старых анекдотов, спел куплет с матерными словами и первый же рассмеялся. Немного поболтав с ним, иду назад.

У третьего орудия опять никого нет. Но теперь уже мной овладевает не страх, а злость. Подхожу к кабине «Студебекера» и буквально за шиворот вытаскиваю оттуда уже успевшего заснуть Федорова, сильно бью его по лицу и быстро, не оборачиваясь, ухожу. До чего же все противно. Конечно, я никому не расскажу об этом и спасу его, как минимум, от штрафной роты, а может быть, и от расстрела. Но все равно неприятно.

Вскоре по моему предложению Федорова перевели в связисты. Через несколько месяцев мы снова встретились. Я шел с НП на батарею, когда увидел лежащего солдата, уткнувшегося головой в свежую воронку. Услышав мои шаги, он повернул голову и начал подниматься. Это был Федоров.

– Чего валяешься? – с удивлением спросил я.

– Сейчас как бабахнуло, а второй раз в одну воронку не попадет.

– Так ведь воронка от мины мелкая. Все равно не спрячешься.

– Ну, голова – главное.

Потом мне сказали, что его ранило в ягодицу. Может быть, перед этим он так же лежал, спрятав голову и подставив под осколки свой зад. Этого я уже не знаю.

Ну, а что бабушка? Поняла ли она, где в ту ночь находился ее внук?

Бабушка писала письма на каких-то служебных карточках. В тылу почему-то считалось, что открытое письмо доходит быстрее. Ее острый почерк хорошо был знаком дивизионному почтальону, и, передавая мне письмо, он насмешливо заметил:

– Видно, твоя бабка малость спятила.

Я взглянул на письмо и рассмеялся. После номера полевой почты четко было выведено «Жлобину Сергею». Потом пришло еще несколько таких же писем, а в нижнем углу последнего бабушка задала крамольный вопрос: «Почему ты одно время менял фамилию?» Пришлось объяснить, да так, чтобы не вычеркнула цензура.

В начале июня наступление наших войск заметно замедлилось. Полк по нескольку дней стоял на месте, а «Студебекеры» все время подвозили снаряды. Чувствовалось, что на фронте готовится серьезная операция. Потом, уже после войны, стало известно, что это наступление имело кодовое название «Багратион», а его главной целью было окончательное освобождение Белоруссии от немецких захватчиков. Но для нас, артиллеристов, как и любое другое крупное боевое действие, оно было связано с большим и тяжелым трудом. Вот только в те июньские дни подготовка к операции велась необычно.

Батарея располагалась в лесу, примерно в 15 километрах от будущих огневых позиций. Строили их по ночам. В сумерках после ужина нас везли к месту работы. Копали окопы и оборудовали блиндажи без перерыва часа три-четыре, а затем все тщательно маскировали. На брустверы окопов высаживали привезенные с собой молодые деревца, на дно окопов выкладывали дерн. Потом все укрывали маскировочными сетями. В четыре утра нас увозили. Мы завтракали и ложились спать. Днем выходить из землянок запрещалось, так как над линией фронта все время летал немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189», который солдаты называли «рамой». Иногда в воздухе появлялся и наш У-2, в котором, кроме пилота, сидел командир разведки бригады майор Романов с кем-нибудь из артиллеристов. Один раз довелось полететь и мне. Мы осматривали наши позиции и качество их маскировки. О замеченных недостатках сразу же сообщали командиру дивизиона, который требовал немедленного их устранения. Так продолжалось несколько дней. Затем на готовые позиции ночью установили орудия, разложили снаряды и, наконец, переехали сами.

Первый залп артподготовки прогремел ранним утром 22 июня, ровно через три года после начала войны. С первых же залпов стало ясно, что на этом участке фронта сосредоточено огромное количество артиллерии. По данным военных историков, это была вторая артподготовка по числу орудий на километр фронта после Сталинградской битвы. За короткое время из своего орудия мы выпустили такое число снарядов, что до разогревшегося ствола нельзя было дотронуться рукой.

Уже к середине дня оборона противника была прорвана, и вперед устремились танки и пехота. А наш полк, поддерживая наступающие части, практически безостановочно двигался за ними. Так началось наступление под Бобруйском, закончившееся на первом этапе окружением и взятием в плен пяти немецких дивизий. А спустя несколько месяцев нам стало известно, что среди пленных, которым довелось пройти по улицам Москвы, были и «наши» немцы.

На третий день после начала наступления колонна «Студебекеров» с орудиями остановилась на опушке леса в ожидании очередной команды. Было жарко, и солдаты разлеглись на траве под деревьями или мирно собирали поспевшую землянику.

Неожиданно из леса выскочил Хомяков и с криком «Немцы!» бросился к «Студебекеру». Благодушное настроение мгновенно исчезло. Каждый побежал к своей машине, на ходу соображая, где может быть его личное оружие.