Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

– Так ведь еще ничего не решено, зачем тебя заранее тревожить.

– А я и не тревожусь…

– Так вот, – продолжала Маша-большая, – поезжай ты к сыну. Может, понравится невеста, так там и останешься жить, а?

– Вот еще! Пусть сюда привозит ее показать!

– А пусть, – легко согласилась Мария Александровна. – Только я не о том… Не о том, подруга, я…

Она смущенно примолкла.

– Жарко, – сказала она, наконец. – Хоть бы уж дождичек пошел…

– Да.

Обе опять надолго замолчали.

Наконец Мария Александровна, словно рассердившись на себя за нерешительность, сказала громко и несколько суше, чем хотела:

– Ну, вот что, Маша, ты на меня не обижайся, я тебе по дружбе, любя.

– Что? – испуганно спросила Мария Никаноровна.

– Неправильно ты живешь! Неправильно! Нельзя только одними воспоминаниями жить. Не по-людски это!

– Что ж ты прикажешь – забыть? Все забыть? – со слезами в голосе тихо спросила Маша-маленькая.

– Зачем? Как это можно – забыть? Помнить всегда надо. Но так, как ты, одними воспоминаниями – это и не жизнь вовсе. Раз не померла – живи!

– Это и есть моя жизнь…

– Нет! Разве жизнь только в прошлом? Так не бывает! Не должно быть.

– А я не могу иначе… Меня все время тянет и тянет назад… Если бы можно было…

– А нельзя! Понимаешь, нельзя! То ли я в какой книжке прочитала, то ли умный человек мне сказал слово правильное такое: жизнь, мол, не овраг, обратно не перешагнешь! Хочешь не хочешь, а коли живешь, дальше идти надо…

Мария Никаноровна не ответила и продолжала молча глядеть куда-то в пространство. И опять, как в давние дни, Маше-большой захотелось защитить ее: не тормошить, не уговаривать, а просто оградить от горя и боли. Она обняла ее узкие плечи и крепко прижала к себе. И почувствовала, как та всем лицом прижалась к ее шее, потом отстранилась и посмотрела подруге в лицо. Маше-большой показалось, что в глазах Маши-маленькой мелькнула улыбка, и они снова на секунду стали ясно-голубыми.

Вот сколько лет, как ты из цеха ушла, – удивленно сказала Мария Никаноровна, – а от тебя все так же вкусно пахнет!

Хозяин привез ее из экспедиции в рюкзаке вместе с образцами трав, сухих цветов и мешочками с почвой. Она была еще мала и не знала, что в самолете нельзя скулить и шевелиться; но в рюкзаке было тесно и душно, а ей хотелось побегать, сильно хотелось есть. Она все время старалась высунуть в дырку свою узкую, лисью морду, но хозяин теплой ладонью не больно нажимал на нос и заталкивал ее обратно в темноту. От руки привычно пахло песком, травой, ветром, и она ненадолго успокаивалась.

История ее семьи была проста и печальна: мать ее, длинную, непомерно худую степную борзую, задрал одинокий весенний волк – она пыталась спасти своих спрятанных в норе щенят. Но волк оказался моложе и сильнее, и ему было наплевать, что она – потомок тех благородных, знаменитых степных борзых, которые участвовали когда-то в конной лисьей охоте в огромной Голодной степи и могли обогнать любого байского скакуна. Мать погибла, и волк целиком, без остатка, съел двух ее кутят. А третий спасся. Это была она, та, что сидела в рюкзаке. Ее спасло любопытство. Ей давно хотелось узнать, что это там торчит на горизонте и почему оттуда каждый вечер доносится запах огня, смешанный с запахом чего-то непонятного, но вкусного. Она была сильнее своих братьев, ноги у нее были крепче и длиннее, характер самостоятельнее. Однажды, несмотря на укусы и толчки матери, она все-таки удрала из норы и добралась до палатки. Вход был широкий, удобный, туда не надо было проползать, она просто вбежала внутрь. И не успокоилась до тех пор, пока не осмотрела, не обнюхала все. Для этого ей пришлось немало потрудиться – она перевернула несколько ящиков, сорвала со стены висевшие там тряпки, на всякий случай изорвала их и разметала по полу. Устав, она улеглась на мешке, набитом нежно пахнущим сеном, и мирно уснула, не ожидая и не предвидя ниоткуда опасности.

Проснулась от странных звуков – длинные двуногие существа шумели, двигались и как-то странно лаяли. Но почему-то ни шаги, ни человеческие голоса, которых до той минуты она никогда еще не слышала, не напугали ее – все было не страшно, а только крайне любопытно.

Черт возьми, смотрите – лиса! – крикнул один из вошедших, тот, кто пониже.

Какая лиса? Борзая? Их тут много по степи бродит. Но я никогда не видел, чтобы они подходили близко к людям, – одичали за столько-то лет.

Высокий присел на корточки, протянул руку, чтобы погладить щенка.

– Осторожно, укусит! – сказал низенький.

Но собака и не думала кусаться. Ей стало почему-то весело. Она соскочила с матраса, подняла голову и вдруг улыбнулась.

– Гляди, гляди, она смеется! Вот чудеса!

– Какие ж чудеса! Собаки даже очень умеют смеяться. У нас дома, на Валдае, их три было – отец почти до самой смерти егерем работал, – так он с ними если заговаривал, обязательно улыбались в ответ… – сказал высокий. – Ну, пойди, пойди ко мне, ласковая ты псина…

Он взял щенка на руки, потерся щекой об узкую мордочку, вынес из палатки, опустил на землю.

– Ну, беги, беги домой.

Но собака никуда не собиралась убегать – где-то здесь поблизости была пища. Она подняла морду, понюхала воздух и безошибочно направилась к вбитому в песок близ палатки столу, на котором уже были расставлены миски с ужином. С той легкостью, с которой владеет всеми мускулами своего длинного тела только степная, дикая борзая, она сжалась в комок и, словно выпущенная из катапульты, взлетела на стол и забегала, разбрасывая ложки, миски, хлеб, выискивая то, что можно схватить зубами.

– Эй, чертова Булька, ты куда?! – закричал, подбегая, низенький.

Высокий схватил ее и снова прижался лицом к ее пыльной шерсти.

– Какой же это Булька? – засмеялся он. – Булька – это мужчина, а она дама, Юлька!

…Так она спаслась от волка, так осталась жить в палатке, стала Юлькой, попала в Москву и навсегда признала своим другом того, кто первый ее приласкал.

С той поры Юлька жила вместе с Хозяином в небольшой двухкомнатной квартире.

Как только Хозяин вытащил ее из рюкзака, она мгновенно обследовала все, что можно было здесь обследовать; ворвалась в кухню, до белого молчания напугав полную, веселую сорокалетнюю соседку Хозяина тетю Настю, подпрыгнув, снизу вверх шершавым теплым языком от подбородка до бровей облизала ее сумрачного четырнадцатилетнего сына, которого все и всегда называли полным именем – Валентин, схватила поставленные под вешалкой в передней мягкие Настины тапочки и стала носиться взад и вперед по коридору, не обращая никакого внимания на строгие окрики Хозяина.

– Это что еще такое? – закричала оправившаяся от испуга Настя. – Гоните, гоните ее из дому! Она все тут перевернет!