Лина Войтоловская - Мемуары и рассказы

Но в первый же теплый весенний день ее потянуло в их разросшийся сад, на ту скамейку, где часто сиживали они в молодости с подругой, глядя, как дружат и ссорятся их маленькие сыновья.

Теперь на этой скамейке долгие часы, возле коляски со спящей внучкой, просиживала Мария Александровна; привыкшие к работе руки ее неустанно двигались: она вязала, не глядя на спицы, только дойдя до конца рядка, близоруко отсчитывала петли и снова принималась быстро и уверенно набирать на спицы упругие шерстяные колечки. В ее позе, во всех ее движениях было столько спокойствия, что Марии Никаноровне, наблюдавшей за нею из окна, неудержимо захотелось снова посидеть с нею рядом, почувствовать ее доброжелательность и ту внутреннюю силу, которая всегда была для Маши-маленькой опорой и поддержкой в жизни, как бы редко они ни бывали вместе.

Мария Никаноровна торопливо оделась, вышла во двор и тихо присела рядом с подругой. А та, не поднимая головы от вязанья, сказала приветливо:

– Ну, здравствуй, подружка. Наконец и тебя солнышко на улицу вытащило.

– Соскучилась я по тебе, Маша, – тихо ответила Мария Никаноровна. – И вообще – тоскливо мне, жить не хочется.

– Одной – какая радость? Ехала бы к сыну. Зовет.

– А ты откуда знаешь, что зовет?

– Так ведь пишет он мне. И Коле пишет. Тоже ведь и ему тоскливо – родная мать, а помочь ей ничем не может!

– А мне никто уже помочь не может…

– Брось, Мария, брось, милая. Живешь ведь, так надо правильно жить.

– А я, по-твоему, неправильно живу?

– Не знаю.

– Нет, – упрямо тряхнула головой Мария Никаноровна. – Я живу правильно! Я все время, каждую секунду вспоминаю Федю. Не вспоминаю, нет, а перебираю в памяти все свои с ним дни, все часы, даже минуты. Его слова, его остроты, места, где мы с ним бывали. А ведь мы много по миру с ним поездили. Ты знаешь, в скольких мы странах бывали? Не перечесть! И всюду я с ним… Все время, день и ночь, день и ночь я вспоминаю все, все, что было…

Мария Александровна искоса глянула на подругу, и снова сердце ее дрогнуло от жалости. Мария Никаноровна была все такой же ухоженной, аккуратно одетой, волосы были тщательно выкрашены, на маленьких, все еще полных руках розовели покрытые лаком ногти. Она постарела, конечно, легкий слой пудры не мог скрыть морщин, а накрашенные ресницы только подчеркивали, как выцвели глаза и из ясно-голубых стали бледно-серыми… Но не это больно поразило Марию Александровну, а то, что лицо подруги, словно пылью, подернуто было тусклой, болезненной усталостью.

– Язва болит? – с тревогой спросила Мария Александровна.

– Да нет, сейчас не болит. Закрылась.

– Что ж ты… такая? Может, что другое болит?

– Нет. Я здорова, – равнодушно откликнулась Мария Никаноровна.

Обе надолго замолчали.

– Ты, Маша, говори чего-нибудь, – прервала, наконец, молчание Маша-большая. – Ты говори.

Мария Никаноровна не ответила, все так же тускло и скучно глядя перед собой.

– Помнишь, ты мне рассказывала, как вы с Федором Петровичем встретились да как поженились. Помнишь? Так вот расскажи, как ты жизнь-то прожила? Столько ездила, столько видела, а все ни о чем рассказать не хочешь.

Маша-маленькая продолжала молчать.

– Тихая ты больно стала, – с укором сказала Маша-большая. – Бывало, и не остановишь…

– Старость, – откликнулась Мария Никаноровна.

– Какая же старость? Мы ровесницы, а я себя в старухах еще не числю.

– Ты – другое дело. У тебя вот сын, внучка, хозяйство.

– Так и у тебя сын. Женится, и у тебя внуки будут.

– Внуки? Нет! Я не хочу внуков! То есть, – смутилась Маша-маленькая, – не то, что не хочу, а не буду с ними возиться…

– Да ты не больно-то и с Алешкой возилась, – сердито ответила Маша-большая.

– Конечно. Но я… я не могла без Феди. Ни минуты. Ни дня…

И словно бы прорвался какой-то мешавший ей заслон, она торопливо, возбужденно заговорила:

– Знаешь, я вспомнила сейчас нашу первую с ним дальнюю поездку. Алешке тогда уже два года минуло…

С этого теплого весеннего дня, как только Маша-большая выносила внучку гулять, Мария Никаноровна торопилась вниз, во двор, усаживалась на скамью и начинала говорить.

Как и в дни своей молодости, она не замечала, что по многу раз рассказывает одно и то же, описывает те же места, повторяет все те же шутки и остроты мужа. Но Мария Александровна не перебивала ее, не говорила, что она это уже много раз слышала, – она понимала, что только в этом, в этих воспоминаниях и заключается вся жизнь подруги. Иногда она старалась отвлечь ее, заставить рассказать поподробнее о тех странах, где они бывали. Ей интересно было, как там живут люди, какая там молодежь, какие песни поют, каково там живется женщинам. Но ничего этого Мария Никаноровна не знала – она всегда жила только в узком кругу советских колоний и, кроме магазинов, не бывала нигде, не замечала ничего.

Коротич в свое время изучал английский, неплохо объяснялся на французском, свободно говорил по-польски, правда, с заметным белорусским акцентом; Мария же Никаноровна знала только несколько слов, необходимых для объяснения с продавцами в магазинах. О городах, путешествиях, музеях она говорила бегло, словно повторяя стандартные фразы из путеводителей, увлеченно и подробно она рассказывала только о том, что и где говорил Федя, что он делал, какие он носил костюмы и какие дарил ей подарки.

А Мария Александровна жалела ее все больше. Не потому, что она потеряла мужа, отвернулась от сына. Нет. Она жалела ее за то, что подруга прожила такую, в сущности, ограниченную, узкую жизнь, наполненную суетой передвижений и ненужных встреч, легкостью пустого благополучия…

Пришло лето. Зелень в саду потускнела, покрылась пылью. Колина дочка, маленькая Катя, уже бегала по двору, играла с ребятишками, а подруги продолжали подолгу сидеть на той же скамейке, и Мария Никаноровна рассказывала о том же… Марии Александровне с каждым днем все острее хотелось вырвать подругу из этого заколдованного круга воспоминаний, который с каждым днем сужался, и казалось, вот-вот задушит маленькую, аккуратную и беззащитную женщину.

Однажды вечером, уложив Катю спать, Маша-большая вышла во двор и, став под Машино окошко, крикнула:

– Выходи, Мария Никаноровна, посидим, посумерничаем.

Мария Никаноровна вскоре вышла и села рядом с Машей-большой на скамью.

Было душно. Медленно собирались тяжелые тучи, но гроза все не разражалась, хотя где-то далеко за городом ходили по небу бесшумные зарницы.

– Я тебе чего хотела сказать, Машенька, – начала разговор Маша-большая. – Коля получил от Алеши письмо, у него, пишет, девушка появилась, хорошая девушка, может, они и поженятся…

– Да? – обиженно поджала губы Мария Никаноровна. – А мне – ни слова.