Валерий Попов - Зощенко

Побежал Дидюлин в полпивную, возвращается — сидят у зеркала генерал с циркачкой, будто новобрачные. Вскоре после того они и поехали. В Кисловодск».

Написано уже в чисто зощенковской интонации, с его фирменным «неуклюжим добродушием», от которого и исходит главное читательское удовольствие. Читать приятно. Есть тут и некоторое расширение «моральных устоев», чем, несомненно, привлекал Зощенко массового читателя. «По ходу» генерал получает по морде от своей циркачки, собирается застрелиться… но утром денщик видит его смеющимся! Долой старые правила! Ура! Такое новому читателю, конечно, приятно! Правда, вскоре генерал в этом же «свадебном путешествии» помирает от дизентерии — так что слишком уж большого счастья Зощенко не обещает… Рассказ уже «полузощенковский»: генерал — царский, а пересказ — народный. Но с царским генералом в героях в писатели нынче не выйдешь.

Зощенко хочет быть народным писателем, для этого нужен «рассказчик из народа». Зощенко берет пример со своего великого учителя: у Гоголя рассказчик «пасечник Рудый Панько», у Зощенко — огородник Семен Семеныч Курочкин с его «Веселыми рассказами». «Есть у меня дорогой приятель Семен Семеныч Курочкин. Превосходнейший такой человек, весельчак, говорун, рассказчик».

Вот один из ранних рассказов Зощенко (якобы Курочкина): «Рассказ о том, как у Семен Семеныча Курочкина ложка пропала».

…Пропадает серебряная ложечка — последнее богатство. Семен Семеныч «грешит» на своего другасоседа, заявляет в милицию, приходит милиция, друга арестовывают… Тут много уже истинно зощенковского: характерная для него меланхолия, безнадежность, типичный для него «сюжет-ошибка»: герой добивается справедливости — и теряет на этом последнего друга. Но и этот сюжет «опровергается жизнью»: о друге тоже не стоит особо жалеть, он — растратчик… хотя конкретную ложечку, из-за которой Семен Семеныч пошел в милицию, растратчик не брал — и смотрит на бывшего друга с укором: «И ты, брат?» Не правы получаются все. Все порывы ошибочны — будет только хуже. В этом «горькая соль» многих зощенковских рассказов. Вывинтили лампочку, чтобы вороватые гости не сперли, — а пьяный хозяин лег на нее и раздавил. Надежды напрасны — спасает только смех. Притом — вовсе не «разоблачительный», как считают некоторые зощенковеды, а сочувственный, добрый, прощающий. В этом — причина всеобщей любви к автору, его читаемости: читают даже полуграмотные — написано про них! Такую «формулу успеха» открыл Зощенко, «нарыл такой ход». А кто бы его любил ради «разоблачения»?

Зощенко «поймал на лету» чаяния не только читателей, но и издателей. В журнале «Литературные записки» (1922. № 2) помещена интересная статья «Литература и нэп». Суть статьи — вместо прежних политических догм теперь на первый план выходит коммерция. Дорогую книгу нельзя продать. Нужны книжки маленькие. И Зощенко гениально в эту систему вписывается — маленькие книжки с крохотными рассказами, интересными для масс. Что ни говори — хитрый хохол, как и Рудый Панько!

Заносчивые интеллектуалы (таких было полно и тогда) назвали бы это приспособленчеством, «коммерческой литературой». Но они, интеллектуалы, на самом деле нужны только самим себе! А Зощенко знали все — хотя некоторые писатели говорили о нем свысока, явно завидуя успеху его, но как бы презирая за такое «снисхождение к плебсу». Известно письмо Федина Лунцу, где он отзывается о Зощенко весьма высокомерно: «Зощенко всерьез считает свою работу в юмористических журналах стоящей!» Ну а что — их романы народ читал? Это «высокомерие интеллектуалов» (а что такого выдающегося они написали? Однако судили строго) мучило порой Зощенко не меньше, чем давление партийных догм. Но Зощенко «не свернул», шел своим путем: «Чем хуже — тем лучше!» Есть еще такая пьеска, с созвучным названием — «Орфей спускается в ад». После закрытия ДИСКа студийцев расселили по коммуналкам. Зощенко и его ближайший друг Михаил Слонимский, как помним, получили комнаты в том же доме, но с другой стороны, с улицы Герцена. Чего только не случалось в этой «суперкоммуналке»! Более страшного — и более подходящего — жилья для Зощенко и нельзя было найти. Именно здесь Зощенко писал своих «Уважаемых граждан» и «Нервных людей» — абсолютно «с натуры»! Вот рассказ — из его шедевров:

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а цельный бой. На углу Глазовой и Боровой.

Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.

Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.

Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.

А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.

Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.

Она думает: “С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем?”

И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.

Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, — чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:

— Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.

Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:

— Пожалуйста, отвечает, подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, говорит, до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.

Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина.

Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.

Муж, Иван Степанович Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.

Так является этот Иван Степаныч и говорит:

— Я, говорит, ну ровно слон работаю за тридцать два рубли с копейками в кооперации, улыбаюсь, — говорит, — покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, — говорит, — на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем, то есть, не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.

Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.

— Что это, — говорит, — за шум, а драки нету? Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось».

Фраза — «Что за шум, а драки нету?» — стала народной. Каждый из нас наверняка слышал ее тысячи раз, в самых «горячих» ситуациях, подобных этой: