Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

Я стою на пружинистом, сплетенном из корешков берегу, потом делаю шаг в темную, полную всякой живности воду.

Потом Муза улетела — но забыла свое крыло.

В боевые девяностые мы с другом Фомой вышли на рынок, но не в переносном смысле — в буквальном. Оптовик, звали его Хасан, утром на складе давал нам под расписку мешок урюка. Пыльный воздух пронизывали солнечные лучи. Мы отвозили мешок на рынок и только раскладывали, как тут же налетали бандиты, после долгой, изматывающей драки отнимали урюк, а утром Хасан снова выдавал нам этот урюк, уже неоднократно обагренный нашей кровью! Такой товарооборот несколько удручал. Уже со стонами дрались! Нелегко начинать новую жизнь, да еще такую суровую, в пятьдесят лет. Хорошо, что не в восемьдесят.

— Все! Хватит! — решил наконец Фома.

Сказали Хасану все, что о нем думали, — и бежать!

Решили скрыться у меня за городом. Жена уже, для безопасности, там жила. А дочь, двадцатитрехлетняя, сама скрылась так, что даже мы ее не могли найти. Приехали на вокзал. Даже на электричку средств не было! На Удельной вломилась толпа, и с ней — контролеры. По той стороне шла миловидная женщина в форме, а по нашей — старый седой волчара. Помню все подробности того дня. Когда он подошел к нам, я развел руками.

— Тогда штраф!

Фома, злобно глянув на него, полез было в зипун, где у нас была спрятана последняя заначка на покупку бронированного ларька.

— Стоп! — сказал я.

Должен и я что-то сделать как зам! Вынул блокнот, вырвал страницу, написал «1000». И протянул контролеру. Тот обомлел. Он, конечно, знал, что мы живем в переходное время, когда привычное переходит в непривычное, заводы меняют на бумажки. Но тут?!

— Маша! — окликнул напарницу. — Мы какую станцию сейчас проехали?

— Удельную, Михаил Васильевич! – сказала она.

— А-а! — проговорил он и прошел мимо.

Удельная славилась своим сумасшедшим домом.

Природа встретила нас неприветливо. Дождь, грязь.

— А я, Венчик, ничего сегодня не ела! — весело сообщила жена.

Я вынул блокнот, подумав, написал на листке «10 000» и протянул ей:

— Купи всего!

Она лишь кротко глянула на меня:

— А это принимают, Венчик?

— Да.

И она, радостно топая, сбежала с крыльца. Уже много лет корил я жену, что она слишком часто ходит в магазин, завязывает слишком теплые отношения в винном отделе… но сейчас мы надеялись только на нее.

Подул ветер, и шишки забарабанили по крыше. Я сел за свой колченогий стол и написал:

Уверенно постучавшись, вошел наш сосед, профессор, культуролог Волохонский. Видимо зная о нашей рыночной деятельности, надеялся поживиться — проникновенно заговорил о том, что главное, что сейчас надо спасать, — это культура, только она по-настоящему невосстановима. Конкретно он имел в виду издание своих эссе и афоризмов, с которыми носился уже давно, но теперь это можно было только за деньги. Фома равнодушно слушал его, однако Волохонский не умолкал, тогда друг, не выдержав, достал блокнот и, написав на листке «100 000», протянул ему. Тот горделиво, но и с некоторой брезгливостью взял, долго рассматривал. На крыльце вдруг раздался топот. Уже вернулась?

— Менты! — потерев запотевшее окошко, сообщил Фома.

Вошли.

— Так, — сказал один из них, с честным лицом. — Из больницы сбежали? Поехали.

— Это вам дорого обойдется! — сказал второй, видимо коррумпированный уже тогда.

— Да, да! — вдруг заверещал Волохонский. — Это они! Вот смотрите! — и стал совать ментам листок с цифрами, но в руки не давал.

— Ты тоже собирайся! — сказал первый.

— Я? Но при чем здесь я? — возмущенно заговорил Волохонский.

Он максимально отстранился от нашей бумажки, отвернулся от нее и держал кончиками пальцев, но не выпускал.

— Давай, быстро! — Второй схватил Фому за рукав.

Фома, не вступая с ними в полемику, просто достал блокнот и выписал им: первому сто тысяч, второму почему-то восемьдесят! К нему возвращался кураж. А их, наоборот, охватила задумчивость — цифры заворожили их. На крыльце снова раздался топот, и вбежала жена.

— Дали, Венчик! — сияя, сообщила она.

В руках ее было два раздутых пакета. Что-то там брякало, теперь уже не помню что. С легкой ее руки (вернее, ноги) цифры превращались в реальность! И быстрей всех это оценил Фома. Волохонский, подняв наш «чек» на свет, разглядывал его, словно ища на нем водяные знаки: «Что это мне всучили тут?» Фома, глянув на него, резко вырвал бумагу у него из рук. Менты, почувствовав, что происходит нечто неординарное, заволновались, один из них начал что-то лихорадочно искать по карманам (может быть, рацию?) и временно взял бумагу в зубы. Фома вырвал «чек» у него из зубов, потом выхватил «чек» и на восемьдесят тысяч у его товарища. Мол, нечего разбазаривать средства, на дело нужны!

— Спасибо за участие… — сказал он гостям.

Что за «участие», если вдуматься?

— …и всего вам наилучшего! — Фома церемонно раскланялся.

И что характерно, щелкнув каблуками, они вышли! Должен сказать, что лично мы на своем веку видели от милиции только хорошее. Помню, как однажды, после небольшой пьянки на даче, я искал утром друга в прибрежных лугах. И нашел. Он лежал среди одуванчиков, привольно раскинув руки и ноги, и глядел (с закрытыми, правда, глазами) в бескрайнее небо. Но самое интересное — перед ним на коленях стояли два милиционера (может быть, эти же самые, только более юные) и деликатно пытались его разбудить, сдувая пушинки с одуванчиков ему на лицо, а он лишь гримасничал и хрипел.

— Нет, не просыпается! — ласково сказал один. — Ну, пусть спит! — И они ушли.

Почему-то Фома яростно отрицал это происшествие и даже утверждал, что все это мне приснилось, хотя спал — он. Видимо, идиллическое восприятие мира — не его стиль. Работу органов он воспринимает исключительно негативно (как и многое другое). Прям перед органами неловко!