Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [журнальный вариант]

И вот возник на холмах, колеблясь от горячего воздуха, как фата-моргана, наш город-призрак, город под номером, не обозначенный на карте. Когда-то отличавшийся небывалым снабжением. Притом в магазинах не было ни души. В дрожащем мареве абсолютно пустые в разгаре дня улицы казались сном. Все были в шахтах. Сейчас город тоже был пуст, но уже веяло запустением. По дороге мы встретили несколько полузасыпанных песками древних городов, некогда знаменитых. Похоже, то же запустение наступало и здесь. А этому отдано сорок лет!.. за вычетом, может, детсада!.. в школе мы с Фомой уже посещали геологический кружок.

— Всё взяли! — грустно развел руками Тимур, имея в виду уран, а грустя, видимо, потому что сам взял лишь колеса.

В этом мы еще раз убедились, когда пришли в наш ангар: вездеход стоял без колес. Тимур виновато потупился…Что значит — интеллигенция! Переживает! Минута молчания. Посвященная жизни, которая здесь когда-то была.

— Ну так поедем… куда-нибудь! Покушаем мал-мала! — встрепенулся Тимур. Мол, не зря же я крал колеса, пятнал мундир!

Ехали меж холмами, кудрявыми от овечьих стад. Было ли их раньше так много? Пожалуй, нет. Все двигалось обратно к феодализму. Овцы энергично мотали головами. У овец такие крепкие, хваткие губы! Выроют корешки из самой крепкой, жесткой земли, поэтому так и размножились. Мы заехали в деревню, на узкую улицу с глухими глиняными заборами — дувалами. Такая улица-крепость называлась «махалля», и жили в ней, как правило, люди одного клана. Почему-то здесь веет опасностью. Может, не зря нас сюда Тимур завез? Спешились. Шли по комьям навоза, в непроницаемой духоте. Все идет вспять! Но не в наше прежнее время, а в пыльную древность. Считалось, что это все исчезнет по ходу прогресса… Но исчезли мы!

Когда вошли, наконец, в хилую чайхану с оградой из сплетенных сучьев, нас приняли за каких-то призраков, хозяин дико смотрел. Давненько тут не видели европейцев. Потом он все-таки подошел. Сквозь клекот и хрип прорывались русские слова. Тимур заговорил с ним, и хозяин пригласил нас на невысокий помост, застеленный грязной кошмой. Мы прилегли на него, вытянули ноги. Он принес чай. Вот оно, счастье! Но оказалось, это еще не все.

— Ну что? — спрашиваю я Фому.

— Не вижу наживы! — сипит он.

И нажива подоспела!

— Дубленки нада?!

Хозяин подвел к нам какого-то крестьянина (дехканина), который это и произнес.

Дубленки? В такую жару? Которая навалится на нас, только мы выйдем наружу?

— Берем! — прохрипел Фома.

— Посмотреть можно, — скромно согласился Тимур.

Не за этим ли он нас сюда и привез?

Дехканин долго ведет нас, разомлевших, по извилистым узким улочкам с глухими глиняными оградами, затем вдруг внезапно толкает почти незаметную дверь в стене и мы входим.

Вот он, рай! Зеленый двор, посередине фонтан. Внутри, по периметру, крытые галерейки. Там какое-то легкое, словно ветерок, движение, смех и, кажется, взгляды. Но, быстро обернувшись, мы не ловим уже ничего! И вдруг — то же самое с другой стороны. От фонтанчика струится прохлада. Как зам по наслаждениям — одобряю.

Прямо над нами плодоносит абрикос, и румяные шарики, частично уже высохшие, рассыпаны всюду. Практически готовый урюк. Я азартно толкаю локтем моего друга: урюк! урюк! — но он почему-то с отвращением отворачивается.

Слово «дубленки» долго не произносится, словно оно нам померещилось, как эти женские взгляды и смех. Идет неторопливый разговор ни о чем. Мне нравится! Появляется аксакал, папаша дехканина, в халате, со слезящимися глазами, и неожиданно становится главным докладчиком. Ленинград?! Это же любимый его город!

Пожил бы у нас!

…У него в Ленинграде и сейчас проживает (сомнительно!) лучший друг Исаак. Он приехал сюда прямо из блокады, сидел вот здесь и столько рассказывал об этом чудесном городе!

Одна из невесток, пряча лицо (возможно, что и правильно делая?), приносит выцветшую открытку с Адмиралтейством, судя по качеству, годов пятидесятых. Прямо потянуло назад! Для этого стоило ехать в пустыню...

Старик умолк — и начался «парад дубленок»! Порхают возле нас, словно бабочки разных цветов, белые, желтые…

— Хорошо тебе? — скалится Фома.

— Хорошо. Но душно!

— Примерить надо! — Фома куражится, набрасывает на себя то одну, то несколько сразу дубленок, эффектно поворачивается.

Тимур аплодирует. Очи его горят. Ясно, зачем он сюда нас завез. Эх! Хороший был инженер. И до чего докатился. Туземный промысел!

Разгоряченный Фома вновь оказывается рядом:

— Берем? Мы же всегда отсюда лучшие шмотки везли!

Да, были тут времена! Дубленки норвежские!

— Берем?! — горячится друг.

Сбивать его с куража? Да упаси боже! Старый мудрый восточный дипломат спрашивает: не хотим ли мы взять сразу большую партию? С деньгами можно подождать. Блокадникам он верит!

Снабжение вещами у нас вообще в те годы иссякло. А так… Хасана порадуем. И заодно — Тимура. Вон как у него глаз горит!

Когда назвали цену, мы с Фомой радостно переглянулись:

— Это мы заплатим!

Проснулись в объятиях дубленок в гостинице города-призрака, которая почему-то еще работала. Башка трещит! Выпили крепко. Но ощущения какие-то не те! Впрочем, смутно знакомые. Глянули друг на друга. Фома вытащил счетчик Гейгера, поднес к нашим дубленкам. Мама родная! Вот кто сейчас добывает уран. Овцы!

Зашел развеселый, простецкий Тимур, принес похмелиться. Да-а-а, тут похмелье другое! Увидел наши лица, разбросанные дубленки, счетчик Гейгера на столе…

— Ты уж лучше прямо уран продавай! — сказал Фома резко.

— Это будет значительно дороже! — без всякого вдруг акцента Тимур произнес.

Раскидали товар по точкам. Одна отдельная дубленка, в сущности, безопасна. Хасану долг отдали. Себе заработали на разгул души. Несколько штук оставили себе как память, но держали их исключительно на балконе огромной городской квартиры предков Фомы, геологов-академиков. Там шкуры наши сначала подгнили, потом пересохли, стали ломкие, как маца. Если к нам вдруг случайно забредали жрицы продажной любви, мы расплачивались с ними дубленками, точнее — кусками их. Фома с треском отрывал что-нибудь и в зависимости от того, что оторвалось, говорил:

— На! Свяжешь себе носочки. Чистая шерсть.

Или, если отрывалась пола:

— На! Варежки себе сшей!

Хасан пытался поддержать загнивающий промысел, выдвинул даже, как сейчас бы сказали, арт-проект. Оказывается, он пишет стихи на фарси. Мог бы воспевать и дубленки. А я, по его замыслу, должен был переводить стихи на русский и распечатывать на машинке. Нашлось дело и для Фомы: расклеивать эти листки на тумбы и на заборы. Ну нет уж... До чего мы дошли!

Одну шкуру принесли Глотову вместе со счетчиком Гейгера.