Геннадий Козлов - Грустный оптимизм счастливого поколения

На экзамене преподаватель даже не стал меня спрашивать и сразу поставил «отлично», признавшись, что поражен моими способностям. К сожалению, подобное озарение на меня больше ни разу не снизошло. Видимо, в дальнейшем ситуации были не столь критическими.

Студенческая жизнь была многогранной и не ограничивалась учебой. Главным культурным событием был, несомненно, зародившийся в те годы праздник Архимеда. Подготовка к нему начиналась за несколько месяцев. Многие студенты и аспиранты в азарте забрасывали учебу и писали стихи, песни и даже оперы. Не случайно среди выпускников физического факультета впоследствии оказалось немало профессиональных артистов, режиссеров, писателей и композиторов. К примеру, на нашем курсе учились Сергей Никитин – известный композитор и исполнитель песен, и Иван Киасашвили – кинорежиссер и автор сценариев «Кукол» (была такая очень смелая и популярная передача на НТВ).

При подготовке к «Архимеду» особенно ценились шутки и остроты, направленные против химиков. Ироническое отношение к химикам и химии было у нас буквально в крови и проявлялось даже на занятиях. Где-то на втором курсе мы проходили практикум на химфаке. Вел его увлеченный и эмоциональный человек. Он настолько подробно объяснял нам простейшие вещи, что вся группа, не сговариваясь, начинала отвечать на его вопросы невпопад. Он это так переживал, а нашим дурачествам не было предела.

Эмоциональностью преподавателя мы умело пользовались и на зачетах, где необходимо было указать направление каких-то химических реакций. Нам раздавались бумажки с химическими формулами. Между ними предстояло поставить стрелочку, показывающую направление превращения веществ. Хитрость состояла в том, что отвечающий уверенным движением руки вел линию справа налево, явно демонстрируя этим предполагаемое направление реакции. В том случае, когда это направление оказывалось неверным, преподаватель от возмущения просто подпрыгивал на стуле. Пока он еще находился в воздухе и не успевал вымолвить ни слова, следовало пририсовать острие стрелочки в противоположную сторону. На стул преподаватель возвращался уже успокоенным и сразу ставил зачет.

На первом курсе меня избрали комсоргом группы, и я относился к этой обязанности со всей серьезностью. Во всех делах мы были в лидерах. После окончания второго семестра студентов посылали на летние работы, и шло формирование отряда на целину. Естественно, что я был в первых рядах, но предстояло пройти медкомиссию. Тут я должен вернуться к волнительным дням поступления в университет.

Перед вступительными экзаменами тоже была медкомиссия. Там выяснилось, что у меня повышенное кровяное давление и шумы в сердце. О шумах я знал, они появились после перенесенной в раннем детстве тяжелой формы скарлатины. Давление же явилось полной неожиданностью и, как я сейчас понимаю, было связано исключительно с повышенным нервным возбуждением.

Пришлось мне тогда проходить дополнительные обследования, и справку мне дали с большой неохотой, решив, по-видимому, что при конкурсе один к тринадцати вероятность моего поступления незначительна.

Теперь на медкомиссии всплыли все старые записи, и врачи ехать на целину мне не рекомендовали. Я полагаю, что они бы сдались, начни я настаивать, как при поступлении, но неожиданно для себя этого я не сделал, хотя на целину съездить хотелось. Причина тому была тоже сердечная. Я дружил с девушкой из нашей группы Викой Добросельской, которая на целину не ехала. Внутренний голос, к которому я и сейчас неукоснительно прислушиваюсь, удержал меня от активных действий, за что я ему до сих пор благодарен, так как с этой девушкой мы счастливо прожили более тридцати лет. А ключевую роль в этом сыграли именно летние работы после первого курса на стройке завода «Микрон» в Зеленограде.

Обладая исключительным обаянием, Вика привлекала к себе внимание многих парней. Только в нашей группе у меня было два серьезных соперника, причем главный – Г. Митцельмахер, мой двойной тезка (по имени и по отчеству), был одним из самых способных на курсе, но к учебе относился крайне безответственно. Иной раз пропадал месяцами, увлекшись музыкой Брамса или чем-нибудь еще. На одной из сессий он завалил решительно все, и встал вопрос об его отчислении. Дело осложнилось еще и тем, что Митцельмахер умудрился вконец испортить отношения с куратором нашего курса. Даже приезд отца, ветерана войны, не спас положение. Тогда мы решили обратиться в последнюю инстанцию – к проректору МГУ по учебной работе. О суровости этого человека ходили легенды. Рассказывали, что в разговоре со студентами он использует только два слова – «короче» и «нет».

Я, как комсорг, возглавил делегацию из четырех человек, в которую входила и Вика. Приготовившись к худшему, мы вступили в кабинет. За одну минуту я изложил нашу просьбу, суть которой сводилась к тому, что в интересах советской науки нужно разрешить нашему товарищу пересдать все зачеты и экзамены закончившейся сессии. К нашему удивлению, проректор оказался очень отзывчивым человеком и, расспросив подробности, распорядился о помиловании, то есть продлении сессии для Митцель-махера на месяц. Забегая вперед, скажу, что Митцельмахер не подвел и, успешно окончив университет, действительно внес вклад в физику высоких энергий.

На третьем курсе нас ждало распределение по кафедрам. Это, как теперь говорят, судьбоносный момент. Однако немногие третьекурсники имеют на этот счет определенную позицию. Главным образом каждый соразмеряет свои оценки с кафедральными конкурсами. Самой модной в тот период была кафедра биофизики. За ней шли кафедры отделений физики твердого тела и радиофизики. Рейтинг первых базировался на успехах быстро развивавшейся микроэлектроники, а вторых – на только что изобретенных лазерах.

Однако самые высокие конкурсы всегда были на кафедрах теоретической физики и математики. Это была элита, люди в белом.

Я не могу сказать, что теория меня сильно привлекала, скорее напротив, мне был роднее именно эксперимент, но, имея отличные оценки, я мог претендовать на высокое звание теоретика. Решающим же фактором явилось то, что профессор Я. Терлецкий пригласил меня к себе в ученики. Это было равносильно зачислению на кафедру, и я согласился.

Задача, которую предложил Терлецкий, оказалась для меня невыполнимо сложной. Я бился над ней, как в свое время над олимпиадными задачами, с утра до ночи, но безрезультатно. Дело дошло до того, что здоровье мое совершенно расстроилось. Стало очевидно, что пора сдаваться и переходить в экспериментаторы. Как ни неловко было перед профессором, но я вынужден был сделать этот шаг.