Геннадий Козлов - Грустный оптимизм счастливого поколения

Вернувшись, я не забыл купить хлеб. Однако дома ждали уже не столько хлеб, сколько меня. Мимолетная радость от моего появления тут же сменилась совсем иными эмоциями. Полдня, проведенные мною на природе, вызвали дома озабоченность, которая приняла для меня совершенно нежелательную форму. Больше я никогда не ходил за хлебом через Ленинские горы.

К своему стыду, первые школьные годы я не помню так же отчетливо, как дворовый мальчишеский досуг. Более-менее устойчивая картина событий начинается только с третьего класса. В том году произошла одна из реформ школьного образования, и наша до того времени мужская школа превратилась в смешанную. Это событие было из ряда вон выходящим и поэтому четко отложилось в памяти.

До того девчонки ни в коей степени не присутствовали в нашей мальчишеской жизни, и вдруг они появились в великом множестве, да еще со своими правилами. Нашему удивлению не было предела, когда на переменках, вместо того чтобы носиться по коридору и толкаться, они чинно расхаживали парами среди нашей кутерьмы. Никакие насмешки и более грубые воздействия не могли нарушить эти устои. Как я потом понял, такие прогулки с доверительным перешептыванием были своеобразным ритуалом для установления и демонстрации отношений, а также обсуждения коварных интриг.

За парту меня, как и остальных мальчишек, посадили с девочкой (очень симпатичной). Естественно, что интерес к ней был весьма велик, но он тщательно скрывался. Многое в ее поведении мне было совершенно не понятно, как, видимо, и ей в моем. К примеру, мы с приятелями постоянно придумывали всяческие соревнования и испытания на силу, выносливость и волевые качества. Для проверки последних у нас было особенно много вариантов. Самый простой состоял в следующем: набрав воду в рот на перемене, продержать ее, не глотая, весь урок. При кажущейся простоте выполнить это задание без тренировки весьма сложно. Первые минут десять – пятнадцать держались все, и учителя только удивлялись необычной тишине в классе.

Наиболее выигрышным для меня было соревнование на продолжительность висения на перекладине на одной и двух руках. В этом виде, а также в лазании по канату я был впереди даже самого сильного в классе Петьки Зорина, кстати, моего приятеля.

На уроке физкультуры случился у нас и первый курьез системы смешанного образования. У одного мальчика, спускавшегося по шесту, задрались трусики, и стоявшая рядом девочка в изумлении вскрикнула:

– Смотрите! Что это у него?

Мальчик от стыда прилип к шесту. Дороги вниз для него не было, а отпустить руку и поправить трусы было страшно. Растерялся даже учитель. Но как-то все обошлось, и больше подобных неожиданностей не возникало.

Учился я всегда достаточно старательно, но не все предметы давались мне одинаково легко. Самым ненавистным было чистописание, так как написать без помарок я не мог и строчки. Причем чем больше я старался, тем хуже все получалось. Когда этот предмет значился в расписании, день заведомо был испорчен, как походом к зубному врачу.

Однако самая серьезная проблема у меня возникла в четвертом классе с пением. Сначала все было вполне нормально, и я даже выступал с хором со сцены. В нашем репертуаре были песни о «Варяге», пограничнике и Раймонде Дьен, которая легла на путь и не позволила пройти военному составу. Катастрофа случилась с приходом новой учительницы, решившей заслушать нас индивидуально. Когда подошла моя очередь, я добросовестно спел полагавшийся куплет песни и никак не ожидал, что это окажет на учительницу столь сильное воздействие. Она выскочила из-за инструмента, схватила меня за шиворот и с криком, что не позволит над собой издеваться, толкнула так, что я врезался в стенку головой. Во время этой экзекуции вдобавок ко всему порвался пионерский галстук.

В таком заплаканном и сильно потрепанном виде и обнаружила меня в коридоре наша классная руководительница. По-видимому, она сообщила о случившемся директору школы, и вскоре произошла разборка. Учительница пения была страшно рассержена, поставила мне в четверти двойку и объяснила свой поступок тем, что якобы я ее грубо обругал. Поверить в это было трудно, и ее уволили (надеюсь, по собственному желанию). С этого времени уроки пения прекратились, как мне помнится, совсем.

Заканчивая музыкальную тему, следует рассказать еще об одном случае. Как-то, зайдя к своему другу Петьке домой, я застал его за необычным занятием. Он торжественно сидел за столом с большой медной трубой в руках. Перед ним лежала маленькая бумажка с нотами, которые он старательно воспроизводил, не обращая на меня внимания. Закончив упражнение, он сообщил мне, как бы между прочим, что записался в духовой оркестр при доме пионеров.

Петька был в классе большим авторитетом, и я сразу понял, что навряд ли переживу, если у меня не будет такой же замечательной трубы. Насладившись произведенным впечатлением, Петька обещал похлопотать в оркестре и за меня. Что и говорить, он был человеком широкой души.

Через несколько мучительно долгих дней мы наконец поехали записывать меня в оркестр. Его руководитель – уже пожилой человек весьма строгой внешности – без лишних разговоров приступил к проверке моих музыкальных способностей; для этого он сел к пианино и стал нажимать на клавиши, требуя от меня определения их числа. Никаких признаков числа нажатых клавиш на слух я не различал и, чтобы не опозориться, пришлось незаметно подглядывать. Ошибки пошли только при нажатии большого числа клавиш двумя руками.

Удовлетворившись первым тестом, экзаменатор начал стучать карандашом по столу. С учетом опыта, приобретенного в первом испытании, я старательно пересчитал, а потом и воспроизвел число ударов. На лице музыканта появилось недоумение, а юные дарования, присутствовавшие при моем испытании, визжали от смеха. Но он строго пресек их бестактность, заметив, что если бы у всех был такой идеальный музыкальный слух, как у меня, то ему было бы много легче работать.

Таким образом, несмотря на сокрушительный провал во втором раунде, я был принят в оркестр, и наступил долгожданный момент выбора инструмента. Тут я вторично попал впросак, так как не выяснил у Петьки названия его трубы. Хуже того, оказалось, что я не помнил названий ни одного инструмента духового оркестра, за исключением барабана. Его и пришлось назвать, дабы сгладить неловкость. Как на грех выяснилось, что барабанщик-то как раз и нужен, так как предыдущего недавно выгнали. Руководитель оркестра велел мне купить палочки (казенные спер мой предшественник) и приходить на следующее занятие.

Только в трамвае я пришел в себя и окончательно расстроился. Во-первых, барабан был в тысячу раз хуже красивой медной трубы. Во-вторых, барабанить в нашей комнатке было просто невозможно (как, впрочем, и играть на трубе). Стало совершенно ясно, что это был провал всего замысла, и я принял мужественное решение отказаться от своей затеи.